Сергей Юрьевич Юрский умер в очень плохое время, когда сбываются худшие предположения о человеческой природе, когда падение стало, кажется, всеобщим, когда настоящее неприглядно, а будущее непроглядно. ....
…
Так вообще бывает в феврале, на исходе долгой русской зимы, когда весна уже вот-вот, но в нее уже никто не верит, да и притерпелись. Плохой месяц — февраль, плохое время — поздний Рим, о котором была его любимая пьеса Леонида Зорина «Римская комедия (Дион)». Там сыграл он лучшую свою роль — поэта, древнеримского диссидента, и спектакль этот прошел в 1969 году единственный раз.
Дар абсурдизма и трагизма
И стало понятно — хотя и так было понятно, — что ведь можно и не дожить. Можно всю жизнь, все силы и талант вложить в то, чтобы будущее наступило, милосердие восторжествовало и здравый смысл рассеял тьму, — и не дожить до этого. Последние годы Юрского были трагическими: все завоевания его театра и его поколения были сданы буквально на глазах. Мрачны были его последние роли, мрачна его поздняя абсурдистская драматургия под псевдонимом Вацетис, катастрофичны были его последние пьесы «Предбанник» и Reception, в которых прямо говорилось о разрушении нашего мира, о всеобщем погружении в ад. Он родился весной, 16 марта, и до весны не дожил.
Юрскому всего было мало, он был универсально одарен и пробовал себя в литературе, театре, режиссуре кинематографической и сценической: снял блестящий фильм «Чернов», написал и поставил десяток жестоких и острых трагифарсов, сыграл десятки великих киноролей, лучшие из которых — Бендер в швейцеровском «Золотом теленке», Сорока-Росинский в «Республике ШКИД» Полоки и дядя Митя в фильме «Любовь и голуби». Он был одним из лучших Чацких ХХ века — в жутковатом дуэте с комсомольским Молчалиным Кирилла Лаврова: нервный, дерганый, катастрофически беспомощный Чацкий — против уверенного, улыбчивого, лощеного аппаратчика, который даже не удостаивает его вражды, просто дает добрые советы и улыбается снисходительно. Он был первым постановщиком «Фантазий Фарятьева» и исполнителем главной роли — на сцене того самого БДТ, где он узнал славу и всеобщую зрительскую любовь, того БДТ, откуда ему пришлось уйти.
Дар несгибаемости
Ленинградец, он был фактически изгнан из родного города, неусыпный контроль КГБ довел его до невроза, он написал обо всем этом страшный и сильный роман «Игра в жизнь» — и на долгое время фактически ушел из театра, сосредоточившись на сольных моноспектаклях; лучшего чтеца в семидесятых — восьмидесятых не было, он вернул на сцену Зощенко, читал Мандельштама и Бродского. Он перевел и поставил несколько пьес Ионеско — его перевод «Стульев» представляется мне идеальным. И все это время он неутомимо поддерживал всех гонимых — ходил на процесс Ходорковского и Лебедева, а потом на процесс Серебренникова. Подписывал протесты. Звонил всем, кого травили, — просто со словами поддержки. Все читал, отмечал все удачи, понимал, как важно вовремя сказанное ободряющее слово. Не был щедр на комплименты, никого не утешал, судил по строгому счету — тем весомее было сказанное и написанное им. В девяностые в горькой и точной статье признался, что утратил контакт со своим зрителем. В десятые этот контакт вернулся — но такой ценой, что радоваться было нечему.
Дар перевоплощения
Красавец, атлет, артист в идеальной физической форме, знающий наизусть тысячи стихо-творных и прозаических текстов, он вышел на сцену «Гоголь-центра» на фестивале актерского чтения в декабре прошлого года и без запинки, без пропусков, без текста в руках читал бабелевского «Фроима Грача» — последний и самый трагический из одесских рассказов; и Евгения Попова, и любимого Хармса. Юрский не любил реализма, давно перерос его. Любил он абсурд, острый гротеск, жестокую и язвительную насмешку, любил фантастические допущения и пародийные смещения. Его лучшая пьеса так и называлась — «Провокация» — о, как досталось там пошлякам старого и нового образца! Этот спектакль они играли всей семьей — он, его жена Наталья Тенякова и дочь Дарья. Вот был ансамбль, чудо взаимопонимания! Счастьем было смотреть, как они репетировали. И все-таки Юрский в жизни и Юрский на сцене — это были две совершенно разные сущности: я, казалось, хорошо его знал, представлял его возможности — и все-таки когда он буквально, вплоть до изменения голоса и роста, превращался в Сталина в спектакле «Школы современной пьесы» «Вечерний звон», это пугало до дрожи. То есть это буквально был не он, и ничего смешного в нем не было, а был космический холод и подземный ужас. Я пошел его поблагодарить за сцену, когда он не был еще разгримирован, — и не смог рта раскрыть.
Дар не быть старым
Он много болел, никогда не жаловался, выходил на сцену в любом состоянии — и немедленно приходил в идеальное рабочее состояние: Юрский всем своим обликом, всей своей шестидесятилетней театральной жизнью доказывал, что никакой старости нет. Эту возможность — сбросить годы, вернуться в себя — дал он Раневской, для которой поставил на сцене Моссовета последний ее спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше». Едва живую, ее привозили в театр; но она выходила на сцену в роли Фелицаты — и зал взрывался аплодисментами и хохотом, и это было последнее актерское счастье, дарованное ей. Юрский говорил: врачи запретили играть, этот концерт точно последний… А он опять был не последний. «Больше пьес писать не буду» — и писал. «Больше ставить не хочу» — и ставил. И доказывал любым своим появлением перед залом, что возраста нет и усталости нет, — пока человеку есть для чего жить, его не свалишь, не запугаешь, не растопчешь. Право, не знаю, кто еще так ясно свидетельствовал об этом.
Дар не впасть в простоту
Я не знаю, был ли Юрский добр в общепринятом, обывательском смысле: он был необыкновенно умен, остр, быстр, точен, наделен безошибочным вкусом и дьявольской наблюдательностью, разбирался в людях лучше опытнейшего психолога, сейсмически чувствовал время. И пока он жил и работал, легче было переносить окружающее, вязкое, неуклонно нарастающее безумие, потому что нужен компас, указывающий точное направление, нужен ориентир, на который можно сослаться. Юрский был великим актером, его так называли при жизни, это был в общем штамп: любой, кто видел его на сцене, кто помнил его Фому Опискина или его Шагала, не сомневался, что нам выпало счастье быть современником образцового артиста. Но помимо этого, Юрский был исключительно сильным, точным, нервным, храбрым человеком — интеллигентом той почти исчезнувшей породы, которые только и искупают собой всё. Ради таких, как он, терпят всех нас.
И когда я спросил его однажды на нашем вечере в «Прямой речи», понимает ли он, почему первая красавица БДТ выбрала именно его, он ответил с глубокой серьезностью: «Думаю над этим последние сорок лет». А вот потому и выбрала: потому что он был мужчиной, воплощением лучших мужских качеств, был одинаково свободен от конформизма и дуболомной, плоской простоты. Наталья Максимовна, Дарья Сергеевна, вам сейчас труднее всего. Никаких утешений быть не может, но знайте, что мы с вами, что вечных расставаний нет, а то, до чего он не дожил, все равно будет. Будет. Последняя его реплика в «Дионе» была именно такой: «Ничего они с нами не сделают».
Лучшей эпитафии, лучшего девиза, лучшей надписи на личном гербе не сочинить.