Меня Господь позвал через беду, случившуюся с моей дочерью. Произошло это двадцать лет назад, когда мы жили во Франкфурте-на-Одере. В нашей пятиэтажке вперемежку жили семьи советских военнослужащих и немцы. Мы ходили друг к другу в гости, отмечали праздники, делились рецептами, хотя это и не поощрялось советским командованием. Однажды фрау Гретхен продиктовала мне рецепт кирш-ликёра, которым я решила воспользоваться, когда денег было с гулькин нос, а на носу — 23 февраля…
В соседней квартире уже сидели за праздничным столом, когда ворвалась я: «Помогите Бога ради! Я Дашку подожгла». Римма, обожавшая мою дочку — двухлетнюю хохотунью и плясунью — и всё просившая, чтобы взяли её в Дашины крёстные матери, не задавая вопросов, рванулась к двери. Гости побежали следом…
За минуту до того я поставила на газ кастрюльку с вишнёвым сиропом, кинула ванилин. Чуть только закипело, стала медленно вливать спирт, а конфорку выключить забыла. Несколько капель попали в огонь, и тут же вспыхнула в моей руке кружка со спиртом. Испугавшись, я отшвырнула её назад и услышала детский крик… Я ж не видела, что за спиной у меня Дашка стоит! Уверена была — мультики она смотрит. Горящий спирт вылился из кружки и как летел, так огненной дугой и обрушился на её головёнку. Малышка вспыхнула факелом. Сквозь пламя я видела её испуганно-удивлённые глаза, слышала треск горящих волос. А сама шевельнуться не могу, будто парализованная. Даша колотит себя ручонками по лицу, кричит: «Мама, больно…» Опомнилась я, замотала её голову в полу своего халата, а пламя не тухнет, только халат тлеть начал. Благо ванна была полна воды — купать дочку собиралась — я её туда с размаху. Зашипело. Вытаскиваю, а на меня чужое лицо смотрит — багрово-чёрное, в лохмотьях горелой кожи… страшное… Левого глаза не видно (лопнул? вытек?), ушко почернело и скукожилось, на голове чёрная накипь вместо русых локонов. Маленькие ручки — сплошной ожог…
— О Боже! Чем ты её? — выдохнула Римма, дрожащими руками набирая номер санчасти. Я, стоя на коленях перед дочкой, раскачивалась из стороны в сторону и тупо твердила: «Я сделала из своей дочери урода…» Наконец, вопрос пробился сквозь горе, я ответила: «Спиртом. Ликёр хотела сварить к празднику…» Приехал врач, сделал обезболивающий укол, потом обернулся ко мне: «Зря вы, мамочка, девочку в воду окунули, поражение кожи вглубь пойдет: шрамы корявые на всю жизнь останутся. Если бы ещё мальчишка был — не так страшно… Ладно, собирайтесь».
Ночь мы с Дашкой встретили в больничной палате ожогового центра в Белицах, где уже лежали пять мамочек с обгоревшими детьми. Всю ночь я, не смыкая глаз, носила дочурку на руках: то на правый, то на левый бочок переверну. Каждый час новый слой мази накладывала. Дашка стонала, всхлипывала. А часов в пять поутру притихла, уснула. Я подошла к окну, растирая онемевшие и тоже слегка обгоревшие руки, стала вглядываться в мглистый рассвет. «Что же теперь делать? Господи, ну что мне делать?.. Я никогда не оставлю свою крошку, буду любить её, помогать, всегда буду рядом. Но она-то как будет жить?.. Нужно будет убрать дома все зеркала… Господи, кому она такая будет нужна? У неё никогда не будет семьи, детей. И в этом я виновата…» И тут будто под коленки кто ударил: я повалилась на пол, заплакала: «Господи! Если Ты действительно есть на свете — помоги! Исцели мою дочь. Пусть она станет такой, как была… Пусть забудет пережитый ужас и боль. Я знаю — это трудно, но верю — это возможно. Сотвори чудо, и я поверю в Тебя!» Не зная ни одной молитвы, не умея толком лба перекрестить, я молилась, как могла.
Наконец, поднявшись с колен, я, затаив дыхание, подошла к кровати. Поверх больничного одеяла лежал по-прежнему жутко обгорелый ребенок… Но я не возроптала, я почему-то знала наверняка, что услышана, просто надо верить и ждать.
Но наступивший день готовил новый удар. Утром мы отправились на завтрак. Держа дочку за ручку, я остановилась на пороге столовой, отыскивая свободный столик. Глаза всех обратились на Дашку. Девочка лет восьми отчётливо шепнула своей соседке за столом: «Вот это уродина!.. Я не могу есть, меня сейчас стошнит». Слова чужого ребенка как бритвой полоснули мне по сердцу, глазам стало горячо от подступивших к самым ресницам слёз. Хорошо, что Дашка не поняла, что слова относились к ней, она ведь привыкла, что все её называли маленькой принцессой, красавицей. А в зеркало она себя после трагедии не видела. А огонь поделил её лицо пополам: правая — белое личико с огромным голубым глазом, левая — лицо монстра из фильма ужасов.
Вечером Дашку осматривали специалисты. Последовавший затем разговор с хирургом был трудным. «Ожог второй степени, — не глядя мне в глаза, говорил он. — Пострадавшая половина лица останется корявой. Глаз цел, но будет кривым — задет ресничный край. Что касается зрения и слуха, проверим через недельку, когда опухоль спадёт. А волосы и ресницы отрастут, не плачьте». Но я не могла так долго ждать. Усадив дочку себе на колени и, прикрыв ладонью здоровое ушко, стала напевать нашу любимую песенку: «Ёжик резиновый шёл и посвистывал…» Дашка радостно подпрыгнула и закончила: «Дырочкой в правом боку…» Слава Богу, дочь слышала. Через пару недель из опавшей опухоли выплыл весёлый голубой глазок. Волосы, реснички стали отрастать. Только корявые шрамы на лице не хотели разглаживаться.
Однажды два солдатика переносили по просьбе медсестры большое зеркало в ординаторскую. Навстречу важно вышагивала Дашка со своим огромным велюровым бобром. Мы часто гуляли с ней по больничным коридорам с бобром посередине, держа его за лапки. Увидев зеркало, я испуганно замерла. «Даша, иди сюда, — позвал один из солдат, который часто катал Дашку на плечах, и поставил зеркало на пол. — Смотри, кто там в зеркале? Это ты, куклёнок». — «Я?!» — Дашка уставилась на своё изображение. Потом потрогала своё платьице, бобра, нерешительно подняла ручку к лицу и отдёрнула. Мы притихли, ожидая истерики. Дашка молча отвернулась и пошла в палату, волоча бобра по полу. «Какой я дурак», — прошептал солдат. Дашку все любили, потому что, несмотря на свои страдания, была она ласковой и на чужую боль отзывчивой. Не раз бывало, что, едва заслышав плач какого-нибудь ребёнка, она сгребала в кучу с нашей тумбочки конфеты, пряники, игрушки и тащила маленькому страдальцу: «Возьми, только не плачь!»
«Блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф.5.4). Дашка не плакала — она забилась в дальний угол под кровать и там застыла с закрытыми глазами. Не решившись заговорить, я присела на краешек кровати и стала ждать. Время от времени дверь в палату открывалась и показывалась несчастная физиономия солдата. Я прикладывала палец к губам и качала головой… Прошёл час. Даша вылезла из своего убежища, уложила брошенного бобрика на подушку. Потом обняла меня за колени, заглянула в глаза: «Мамочка, я навсегда останусь такой? Даже когда вырасту?» — «Нет. Ожог сойдёт, не оставив и следа. Господь поможет». Ни тени сомнения не прозвучало в моём голосе, я была уверена, что так и будет. Смеркалось, когда я уговорила дочку сходить в магазин. Дашка равнодушно прошла мимо сластей и игрушек и вдруг попросила: — Купи мне зеркальце. Вот это, маленькое…
Когда мы вернулись в палату, одна женщина подошла ко мне, протянула пузырёк: «Это облепиховое масло, мне муж вчера привёз. Где уж достал — не знаю. Мне оно без надобности, рука и так заживёт, а твоей Дашутке поможет». Я тут же смазала ожоги.
…Прошёл месяц. Дочка выздоровела, не пострадали ни зрение, ни слух. И страшных шрамов на лице — как не бывало. И страха перед огнём нет: видно, Ангел-Хранитель своим прохладным крылом начисто стёр из Дашиной памяти пляску жёлтых огненных языков, охвативших её голову. Вскоре я дочь крестила… Много позднее я прочитала в Евангелии слова Иисуса Христа: «О, женщина! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему. И исцелилась дочь её в тот час» (Мф.15.28). А дочери, спустя время, сказала: «Жизнь длинна. Может случиться так, что пошатнётся в тебе вера, закрадутся в душу сомнения… Тогда подойти к зеркалу — посмотри на своё лицо, потрогай пальцами оставшийся маленький шрам — не случайно Господь оставил его тебе на память — и спроси себя: Кто мог сотворить это чудо — вернуть тебе сгоревшее лицо? Только Бог».