Ранним утром небо ещё только серело, а Павел уже шёл вдоль лесополосы по разбитой колёсами грузовиков колее к полям. Начиналась посевная, и колхозники готовили поля под сев.

Сапоги чавкали и хлюпали весенней грязью. Утренний воздух, холодный и хмельной запахами талой воды, просыпающейся прелой земли, бурого снега, бодрил, будоражил, врывался в лёгкие, выбивал на щеках румянец. Весенний ветер то резко нападал, ерошил волосы, бил в тяжёлые полы незастёгнутой фуфайки, то отпрыгивал назад и затихал до нового прыжка, словно играл с человеком.

Павел жадно вдыхал утреннюю свежесть и улыбался. Он не замечал ни разбитой колеи, ни грязи. Небо совсем уже посветлело, и солнце вскоре войдёт в силу, тёплыми поцелуями согреет землю, обсушит, и самая смелая первая трава выглянет под те поцелуи понежиться. Вон, грачи галдят, прилетают к самой посевной, приносят весну на крыльях. Теперь ночные морозы всё дальше и дальше отходить будут. Звонко затинькала синица, весну встречает. Земля примет в себя семя, сбережёт, согреет, напитает, и семя прорастёт, будет хлеб у людей. Жизнь кругом. Эх… красота…

Павел шёл, и душу наполнял тихий восторг и какая-то, непонятно откуда взявшаяся, щемящая нежность. Ветер ударил в грудь неожиданно и хлёстко и тут же отступил. Повернувшись в сторону распевшейся синицы, Павел сказал неожиданно даже для самого себя:

— Хо-ро-шо!

Рядом, зашумев, рыкнул мотор и замолчал, продолжая лишь тихонько урчать.

— Пал Николаич, садитесь, подвезу, — раздался молодой голос.

Рядом с Павлом остановился грузовик. Колхозный шофёр, молодой, веснушчатый, рыжий парень, открыл дверцу кабины для зампредседателя колхоза.

— Не шуми, Егор, — улыбнулся Павел. — Тишину спугнёшь. Подвези.

Он легко взобрался в кабину. Мотор заурчал сильнее, и машина тронулась.

— Пал Николаич, а хотите я Вам подснежники покажу? Это настоящее чудо, — предложил вдруг Егор.

— Подснежники? Хочу. Покажи.

— Только нам придётся в сторону съехать, — смутился паренёк.

— Ничего. Вези к своему чуду.

Машина свернула в сторону и ехала минут пять совсем уж по бездорожью.

— Теперь пройти немного надо, — сказал водитель, соскакивая с подножки кабины на землю.

Ещё минуты три по снегу, пока не растаявшему в тени деревьев, и они вышли к небольшой проталине, усыпанной сине-голубыми цветами. Цветы пробивались сквозь снег и лёд, маленькие, хрупкие. и такие сильные. Первоцветы… какая в них сила жизни и в то же время беззащитность. Тонкие стебельки держали скромно склонившиеся головки раскрывающихся цветов, узкие ярко-зелёные листочки бесстрашно смотрели острыми кончиками вверх. Павел присел на корточки и осторожно притронулся к маленькому чуду жизни.

А цвет-то какой. Как весеннее небо. Как бьющий над речкой никогда незамерзающий ключ. Как… как глаза Маши… Маша… И зазвенело что-то в сердце, разлилось теплом и радостью, и болью нежданной, и тоской, и надеждой. И сами первоцветы, как Маша, — небольшие, неброские, а глаз не оторвать, и сильные, и беззащитные. Маша. Девочка, живущая по-соседству. И когда в душу-то успела войти? Столкнулись с ней возле колонки, когда она воду несла в вёдрах. Подскользнулась, чуть не упала. Поймал её Павел, да так и застыл на месте, окунувшись в лучистые синие глаза, полные благодарности и затаённого трепета. Утонул тогда в этой синеве. Так и держал Машу, пока та сама не попросила отпустить. И что теперь? Губы сами улыбаются, когда слышит её смех. Кровь стучит в висках, когда поймает её взгляд, брошенный на него украдкой. Ноги сами несут к её калитке. Увидит её, и на сердце спокойно становится. Ой, дурак старый…

— Не тронь, — осадил хрипло Егора, протянувшего руку к цветам. — Пусть растут. Не для нас весна эту красоту разбудила.

Поднялся и вздохнул:

— Поехали. Время.

(Продолжение следует…)