Придя, как обычно по пятницам, на квартиру своей новой пассии Светы главный режиссер областного театра, лауреат различных премий и т. д. и т. п. Георгий Михайлович Шлиманский-Сундуков вздрогнул. На стене в спальне висел большой портрет Президента, украшенный дешевыми розочками, вырезанными из какого-то женского журнала.
— Ты зачем это повесила, — строго спросил он любовницу, устало снимая ботинки и разглаживая уставшие после репетиции коленки.
— Надо, — как обычно кратко ответила ему та и знакомым, чертовски привлекательным жестом поманила в постель. Но там у них ничего не получилось. Георгия Михайловича всюду преследовал укоризненный взгляд национального лидера.
— Что же ты, Гоша, делаешь, — говорил этот взгляд. — Дома жена щи наготовила, брюки твои гладит, ждет. А ты тут такое вытворяешь!
«На себя посмотри», — хотел ответить ему Георгий Михайлович, но побоялся.
В такси он долго размышлял на тему внезапно возникшего патриотизма у пассии, а перед глазами у него все стояла тату, нарисованная у той в области близкой к попе:
«Крым — наш»!
Дома Георгий Михайлович как обычно рассказал легенду о затянувшейся до полуночи репетиции. Жена, известная в узких кругах поэтесса, дежурно пожалела его и сказала:
— Гога, мне в одном журнале заказали цикл стихотворений на тему патриотического воспитания молодежи. Вот послушай отрывок. «Раньше правил страной Распутин. Но у нас свой герой — он…»
— Нет! — закричал Георгий Михайлович и выбежал в чем был на улицу.
На улице было темно и страшно. Одиноко поскрипывал фонарь на столбе. Какой-то подвыпивший гражданин справляя в сугробе малую нужду выводил струей на снегу «На Берлин»!
Откуда-то из подворотни возникли два подозрительного вида типа.
— Ну что, отец, Обама — чмо? Или профинансируешь нас в столь поздний час?
Пришлось режиссеру областного театра согласиться, что чмо и добавить от себя, что пиндосы совсем распоясались, а в Киеве правят укропы и жидобандеровцы. Только тогда от него отстали и Георгий Михайлович весь дрожа от возбуждения вернулся домой. А жена, продолжающая читать цикл своих стихов и не заметившая исчезновение супруга уже не казалась такой дурой, как это было еще полчаса назад.
На следующий день в театре проходило распределение ролей в бессмертной трагедии Шекспира «Отелло». Георгий Михайлович собрал труппу в зале и начал зачитывать ранее приготовленный список.
— Отелло — заслуженный артист России Жабов Иван Савельевич.
Раздались довольно жидкие аплодисменты. Никто в труппе и не ожидал другого решения. Артист Жабов всегда играл в театре главные и положительные роли. От Ленина до Квазимодо.
— Дездемона — артистка Вера Горячева.
— Я не буду душить артистку Горячеву, — внезапно подал голос будущий мавр.
— Почему, — изумился главный режиссер.
— Всем известно, что Вера Горячева — представитель так называемой пятой колонны и в Фейсбуке пишет про меня всякий гадости!
Георгий Михайлович потерял дар речи и задумался.
— Ну, может, вот и вам и повод ее задушить? Так сказать, новое прочтение классики. И, потом, у меня других Дездемон для вас нет. Сейчас мало кто согласится за такие оклады умирать на сцене так, чтобы зритель не уходил раньше времени со спектакля.
Мнения труппы тут же разделились. Одни считали, что задушить представительницу протестного электората незазорно. Другие полагали, что таким образом публика будет сочувствовать невинно пострадавшей девушке, чем вызовет ненужные аллюзии.
— Ведь Дездемона у Шекспира была ни в чем не виновата. Её оболгали!
— Тише, пожалуйста, тише! — попытался перекричать разошедшихся не на шутку артистов главный режиссер. — Мы не можем распределять роли согласно политическим пристрастиям каждого из нас. — Так мы дойдем до того, что в труппе останутся только члены правящей партии. И кто тогда будет ходить на наши спектакли!
Но режиссера уже никто не слушал. У каждого было свое мнение и он пытался его высказать.
И тогда у Георгия Михайловича лопнуло терпение.
— Хорошо, — закричал он. — Я снимаю артистку Горячеву с роли. Отелло будет душить народную артистку Фаину Зильберман!
Труппа тут же притихла.
— Душить человека с такой фамилией — смелое решение, — пробормотал сквозь зубы артист Жабов. И уже громко сказал: Но тогда нас могут не пустить на гастроли в Германию и Израиль!
— Не человека душить, а артистку, — поправил Жабова главный режиссер. — Что вам опять не нравится. Фаина Михайловна играла Надежду Константиновну Крупскую. У нее идеальная биография!
— Но не идеальная фигура. И потом, ей уже кажется за пятьдесят!
— Пятьдесят девять, Если быть точным, — подала голос Фаина Михайловна. — И прежде чем дать себя задушить я хочу напомнить Ивану Савельевичу, как он в начале 90-х ездил на гастроли в Америку на деньги фонда Сороса. И был доверенным лицом президента Ельцина.
— Я артист! — парировал Жабов. — Я просто хотел кушать в то время!
— А сейчас вы хотите жрать? Значит так, Ваня. Или ты душишь представителя креативного класса нашу всеми любимую Верочку Горячеву, либо я сделаю все, чтобы ты вместо Отелло играл евнуха в «Тысяче и одной ночи». И это будет до конца твоей карьеры твоя единственная роль. Ты все понял, Ваня!
Артист Жабов испуганно вжал голову в плечи.
— Хоккей, о-кей, — все сделаю. Ноу проблем!
Но тут возмутилась актриса Вера Горячева:
— А я не желаю любить, пусть даже на сцене этого жалкого и потного старика. Ну какой из него Отелло? Я хочу, чтобы меня душил человек подлинно демократических убеждений. Либерал.
Главный режиссер схватился за голову.
— Где же я вам в нашем театре такого найду? Мы финансируемся из МинКульта, а там теперь вместо либералов панфиловцы, кто в курсе этой истории.
— Я — либерал, — внезапно донеслось с галерки. — Я могу задушить актрису Горячеву.
Георгий Михайлович всмотрелся в темноту:
— Это, вы, Сережа? Сядьте, сядьте. Ваша последняя и единственная роль — Паж из Золушки, если я не ошибаюсь. Ну какой, к черту, из вас Отелло? Полгода в театре и уже туда. На Олимп, понимаешь.
— А я все-таки полагаю, что член «Единой России» должен душить только члена «Единой России», — снова осмелел артист Жабов.
— А ты, Ваня, оказывается, просто член, — задумчиво заметила Фаина Михайловна. — Все. Считай, что тебя кастрировали. В евнухи. Только в евнухи и никуда более.
Главный режиссер опять схватился за голову.
— Ну, как. Как вас всех убедить, что театр — не место для дискуссий. Мы — труженики Мельпомены. Политика нашего театра — не лезть в политику вообще! Меня не интересуют ваши взгляды, сексуальная ориентация и вероисповедание. Мне нужно, чтобы вы умирали на сцене всякий раз выходя на нее. Мы же с вами лицедеи, а не лицемеры. Еще немного и мы своими же руками разрушим наш театр. Падет занавес, реквизит растащат, костюмы разворуют, а мы окажемся на улице!
— А может это и к лучшему, — заметил из зала артист Сережа, игравший Пажа в Золушке. — Зачем нам всем тут притворяться, играя человеческие трагедии, выдуманные до нас. Разбежимся, а потом снова соберемся. Но уже по интересам. И будем, как уличные музыканты путешествовать по миру.
— Tout est possible, seigneur, tout est possible… — тихонько произнесла Фаина Михайловна. — А пока давайте все заткнулись и начинаем учить текст. Как известно, la fin de toute la tragdie — le dbut de la comdie. Le dcouragement est naturel seulement un faible!