Моя вера в Бога треснула, пошатнулась и начала стремительно рушиться, когда мне пришлось похоронить сына. Ему было всего десять, он был умница и мамина радость, и у нас с ним было большое будущее. По крайней мере, я так считала. Но, видимо, Бог так не считал. Потому что в аварии, которая случилась средь бела дня, у автобусной остановки, погиб только один человек: мой сын. У машины, как выяснилось, внезапно отказали тормоза, водитель пытался что-то сделать, как-то вырулить, но… Позже его хватил обширный инфаркт, а моего мальчика не спасли. Там, на остановке, еще были люди, но им как-то повезло, а вот нам — нет. Это был явный недогляд Бога, потому что мой ребенок был ни в чем не виноват, и где в этот момент были его ангелы-хранители, в каких облаках витали, почему не оберегли, не спасли — я не знаю.
Скамейка на кладбище стала моим вторым домом. После работы — на час сюда. И выходные — здесь. Здесь, рядом с сынулей, который улыбается с портрета во весь рот и похож на Буратино. Здесь я чувствую себя живой, а дома — мертвой. Я должна быть рядом с сыном, и точка. Отец ребенка, мой муж, моих мыслей не разделяет, походов на кладбище не понимает, и вообще как-то отдалился. Он пытается мне внушить, что жизнь продолжается, а меня это раздражает, ведь для меня она закончилась. Я — на кладбище, я — вместе с сыном, а муж — как хочет. Мы давно уже почти не разговариваем.
— Здравствуйте. У вас водички не найдется? Надо таблетку запить, что-то сердце прихватило.
Я обернулась — рядом стоял старик. Тоже, наверное, к своим пришел.
— Да, пожалуйста.
Я подала ему бутылочку с водой, у меня всегда с собой — я тоже запиваю таблетки.
— Я присяду?
— Пожалуйста…
Он тяжело опустился на скамейку и взглянул на памятник.
— Сын?
— Да.
— Еще не проводили?
— Проводили. Год назад. Вон же, на памятнике дата есть.
— Мало ли что написано. Закопать и проводить — не одно и то же.
Слово «закопать» неприятно царапнуло. Он, похоже, заметил, потому что пояснил:
— Закапывают тело. А провожают душу. Душа возвращается к Богу, наше дело — проводить и отпустить.
Я начала закипать. Последнее время при упоминании Бога у меня начинает подниматься температура.
— Вот давайте только про Бога не будем, ага?
— Почему?
Старик смотрел простодушно и спросил без подковырки. Но меня уже понесло:
— Почему? Вы еще спрашиваете, почему? Потому что его нет! Иначе он не допустил бы этого. А если он есть — еще хуже, тогда вообще нет ему оправдания!
— Вы считаете, Бог должен перед вами оправдываться? — удивленно уставился на меня старик. — Смело. Даже дерзко! Но продолжайте, продолжайте!
— А что продолжать? Ваш Бог… Вот говорят — «всевидящий», «вездесущий», «милосердный». И где он был, когда на моего ребенка неслась машина без тормозов? А водитель после инфаркта — овощ, лежит, только моргать и может. И не накажешь! Хотя, может, это и есть наказание? Но он пожилой дядька, а мой сынуля только жить начинал. Ему, между прочим, всего десять было! И он вообще на тротуаре стоял! А тут тормоза… Вот скажите, это справедливо?
— А где вы вообще в этом мире видели справедливость, моя дорогая? — спросил старик. — Войны… эпидемии… голод… болезни… трагические случайности… Каждую секунду по всему земному шару умирают тысячи людей! Старых, молодых, совсем юных, даже еще не родившихся. С точки зрения родных и близких — несправедливо, потому что отобрали. С точки зрения Бога — необходимо, потому что целесообразно.
— Вот и я говорю — злой он и безжалостный, ваш Бог.
— Как вас зовут, милая?
— Вера. Меня зовут Вера.
— Вера… Какое имя хорошее. Но вы, Вера, еще слишком маленькая, чтобы судить о промысле Божьем. И вера в вас тоже пока ма-а-аленькая такая, детская. Неразвитая еще.
— Что?
— Вера, а как вы себе представляете Бога? Можете рассказать?
— Что вы такие вопросы задаете? Бог — это Иисус Христос, всем известно.
— Нет-нет… Иисус — сын божий, богочеловек. Такой, какими мы все можем стать, если постараться. А вот Бог-Отец — что это?
— Ну… — я замялась. — Наверное, по образу и подобию?
— Вот-вот, это часто говорят. Но это ошибка, Верочка. Не Бог «по образу и подобию» человеческому, а человек — по божьему. Бог — целое, человек — его частичка. Маленькая, но уникальная.
Мне давно следовало встать и уйти, но, как ни странно, я этого не сделала. Чем-то меня этот старик зацепил. А может, просто давно ни с кем не общалась?
— Так Бог-Отец, Создатель — это все-таки человек? — продолжал допытываться мой собеседник. — Или как?
— Наверное, все-таки нет, — подумав, решила я. — Я так думаю, это все сущее. Огромное. Непостижимое. Вся Вселенная и даже больше. Такой огромный организм! Потому что раз он создал все, значит, должен быть больше, чем создание.
— О! — поднял палец старик. — Сие правда великая есть. Создатель больше, чем создание. Огромный и непостижимый. Как же можно мерить его человеческими мерками? Он создал Вселенную, он до сих пор ее преобразует и улучшает. Наверное, с его точки зрения «справедливость» выглядит совсем по-другому. Если вообще существует! Потому что в строительстве чего бы то ни было главное не справедливость, а целесообразность. Иногда в процессе созидания ведь приходится чем-то и поступиться, да?
— Поступиться? Вы имеете в виду — моим сыном? Ну, знаете ли… — я задохнулась от негодования.
— Верочка… простите меня! Я вовсе не вашего сына имел в виду, — виновато тронул меня за рукав старик. — Я уже старый, масштабы другие. С возрастом начинаешь видеть мир не в деталях, а в общем. Ведь что мы для Создателя и для Вселенной? Песчинки! Даже мельче, чем песчинки.
— Да, бабочки-однодневки, — горько отозвалась я. — Нас много, нас не жалко.
— Не жалко, говорите… Верочка, простите, а вы брови выщипываете? — вдруг спросил старик.
— Что???
— Вы придаете форму бровям? Вижу, что да.
— Ну, допустим. А вам что за дело?
— Вот смотрите. Брови — это ваша часть. Это сравнительно постоянная часть, мало подвергающаяся изменениям. Брови состоят из множества волосков, которые расположены в определенном порядке, привыкли друг к другу, служат верой и правдой и прекрасно себя чувствуют. Отдельные волоски старятся и выпадают, а на их месте нарастают новые, молодые, но в целом брови неизменны. Это — заведенный порядок вещей. Вы следите за ходом моей мысли?
— Да, я слежу. Но я не понимаю…
— Сейчас поймете. Однажды вы смотрите в зеркало и решаете: надо бы придать бровям другую форму, проредить их. Это — акт волеизъявления. Берете пинцет и начинаете выщипывать. Два волоска, пять, десять… Они молодые и здоровые, они вовсе не собирались покидать место обитания, но их же не спрашивают. Им больно, они не готовы, они сопротивляются. Но безжалостный пинцет вырывает их с корнем, и они отправляются в небытие. Вам их не жалко?
— Но это же всего лишь брови… — растерянно сказала я.
— Возможно, мы для Создателя тоже своего рода брови, — философски заметил старик. — И нам, и нашему пинцету, не слышно, как оставшиеся волоски кричат и стонут: «О, нет!». Или «Мы его теряем, сделайте же что-нибудь!». Или «Он был так молод, это несправедливо!». Но мы не слышим, и потом — у нас есть план. Брови должны принять другую форму, и они ее принимают. Потом привыкают и существуют дальше, потому что жизнь продолжается. Вы корректируете брови по своей воле, а им остается только принять. Обижаться на пинцет? Но это всего лишь инструмент. Обижаться на вас? Безнадежно и бессмысленно. Ведь все, в конце концов, «по воле божьей». Понимаете, о чем я?
Я подавленно молчала. Аналогия с бровями меня как-то сбила с толку. Неужели мы для Бога — всего лишь какие-то брови? Хотя, наверное, даже мельче, чем брови. А он тем временем продолжал:
— Любой организм постоянно обновляется, в нем ежесекундно умирают миллионы клеток, и тут же рождаются новые. Я думаю, во Вселенной происходят аналогичные процессы. Ведь если «по образу и подобию», то законы одни и те же.
— И что тогда нам остается? — напряженно спросила я.
— Да много чего остается! Жить и трудиться во благо организма, — ответил он. — Плодиться и размножаться. Совершенствовать себя. Заботиться о близких, уважать дальних. А если что-то не в нашей власти — смириться. Не брови управляют нами, а мы бровями. Мы — целое, они — часть. Так и нам не дано руководить Богом. У него ведь тоже есть свой план, которого нам знать, увы или к счастью, не дано…
— Обидно. Так обидно… — прошептала я.
— Какой смысл обижаться на «огромное и непостижимое»? — усмехнулся он. — Логичнее расслабиться и довериться. Страдания ведь когда возникают? Когда мы не доверяем Создателю, считаем, что нас не любят, что с нами поступили несправедливо, и мы сами себя загоняем в ловушку, где страшно и беспросветно. Но если мы верим… Тогда есть свет, есть надежда, есть будущее, и можно жить. Я в этом убежден, Верочка.
— Мне до сих пор кажется, что я умерла вместе с ним, — посмотрела я на памятник.
— Но вы живы, божественный «пинцет» вас миновал, — сказал старик. — Поверьте, если вы живете, значит, вы еще нужны здесь. А ваш мальчик — он нужен там. Проводите его с Богом — и живите!
— Дети не должны уходить раньше родителей, — упрямо сказала я. — Вам просто меня не понять.
— Мне? Нет, я понимаю. Я проводил всех своих, всех. Супругу, сыновей, внучку. Справедливо, несправедливо — кто я такой, чтобы судить об этом? Так случилось.
— Ох, простите… Соболезную. Вам, наверное, очень одиноко?
— Они все здесь лежат. Но мне не одиноко, нет. Я прихожу сюда, на кладбище, и разговариваю.
— С ними?
— Нет, совсем нет. Им это уже не нужно, с ними Бог разговаривает. Я прихожу к живым. Посидеть рядом, поговорить, объяснить, утешить… Это то, что я могу и что мне по силам.
— А почему вы это делаете?
— Кто-то же должен. Чтобы жизнь продолжалась!
Да, он был прав: мне очень трудно было принять случившееся и отпустить сына, потому что я была уверена, что лучше знаю, как справедливо и как нужно. Но обижаться на Бога — смешно. Это все равно что брови, которые обижаются на свою хозяйку.
— Идите жить, Верочка. Любите мужа, рожайте еще детей, радуйтесь каждому дню и каждому событию. А вашему мальчику — светлая память.
— А он на меня не обидится? — спросила я, глядя на портрет сына.
— Он за вас порадуется, — твердо ответил старик. — Он ведь перестал быть Частью и присоединился к Целому. Значит, он теперь тоже — Бог. Вы в него верите?
Я верила, теперь — верила. Если мой сын тоже стал Богом, тогда конечно. Благодаря этому странному старику моя маленькая вера подросла и окрепла. А если не верить — можно с ума сойти, отравить всю жизнь в радиусе досягаемости, смять себя, разрушить все окружающее пространство и все равно ничего не добиться. «Господи, на все воля твоя…», — слова молитвы затрепетали, наполнились смыслом, я их наконец-то не просто поняла, а прочувствовала. Но была еще и моя воля, распространяющаяся только на мой маленький мир. «По образу и подобию» — это тоже теперь виделось по-другому. Если я сижу в оцепенении на кладбище и умерщвляю себя, это, скорее всего, отражается и где-то в большом мире. Я бросила последний взгляд на сына и волевым усилием подняла себя со скамейки.
— Спасибо, — сказала я. — Спасибо вам. Не скажу, что я совсем успокоилась, но я поняла и буду стараться. Теперь я пойду. Надо, чтобы жизнь продолжалась…
— С Богом, — напутствовал меня старик.
— А вы?
— А я, пожалуй, пока останусь. Вдруг кто-то еще сейчас убивается от горя, потерял веру и блуждает впотьмах?
— И вы подадите ему руку помощи и выведете на свет, — сказала я. — Чтобы жизнь продолжалась…