Вася Ситников был не только художником. Он был Леонардо да Винчи своего времени. Он спроектировал, например, и сделал своими руками особые байдарки, которые висели у него под потолком. Он был охотник, и у него висели шкуры самых разных зверей. Он был собиратель. У него были, например, удивительные индуистские скульптуры. Помню танцующего Шиву, приникшего к своей супруге Парвати. Она была отдельной фигуркой, которую можно было надеть и снять с его фаллоса. Очень красивая бронзовая вещь XVII века. Вообще квартира Ситникова была переполнена предметами необычайного качества, которые ему приносили какие-то экзотические люди и за которые он, естественно, не платил ни копейки.
У него была необыкновенная коллекция икон. Когда он, русский до предельных своих крестьянских корней, уезжал из СССР по израильской визе, он поручил своей сестре отдать эти иконы в музей Андрея Рублева. Там был, например, Спас XII века, домонгольского периода, причем, в идеальной сохранности, стоивший несколько миллионов золотых рублей. Лувр рыдал, чтобы его иметь.
Или совершенно уникальная коллекция вин и алкогольных напитков. Васька никогда не курил, не пил спиртного, несмотря на свой мужицкий, с распластанной бородой вид. Все иностранцы, его клиенты, приходя к нему, приносили с собой из магазина «Березка» несколько бутылок виски, джина и прочих замечательных веществ. Он, как рачительный хозяин, все это складывал в какую-то подземную кладовку, в которой после его отъезда оказался колоссальный винный склад.
Василий Яковлевич Ситников, или, как его все называли, «Васька», был крестьянского происхождения и абсолютно уникальным талантом, дошедшим до всего своим умом, писавшим философские трактаты, имевшим целую школу учеников, для которых создал особую систему преподавания. Надо представить себе субъектов, приходивших к нему на занятия, — водопроводчиков, медбратьев, людей без определенных занятий, у которых была внутренняя тяга к рисованию.
Васька был велик в своем гипнотическом воздействии на эту публику. Он, прежде всего, давал им в руки сапожную щетку, наливал на блюдце полужидкую краску, ставил холст или большой лист бумаги и говорил: «Делай изображение!» И сам показывал, как это делать. У него получались потрясающие образы, возникавшие из мглы и тумана. Обычно это были женские фигуры, — высокохудожественные образы, классно нарисованные, оттушеванные сапожной щеткой!
Сам по себе это был удивительный человек. На столе была небольшая фотография, показывавшая его в молодости. Он был божественно сложен, просто Аполлон. Когда-то он зарабатывал деньги как натурщик. По нему, действительно, можно было изучать все мышцы, каждая из которых была представлена на его мужественном торсе.
Кроме того, он в художественном институте был ассистентом лектора, показывавшим на диапроекторе слайды по истории искусств. Отсюда его кличка — «фонарщик». Много лет подряд показывая эти слайды, он получил фантастические знания по истории искусств. Студенты и профессора сменялись, а он был всегда. Память у него была идеальная, он был ходячей энциклопедией. Однако надо было подыгрывать и своему статусу сумасшедшего. Он любил видоизменять имена и фамилии, наблюдая за эффектом, который это вызывало у собеседника. Говорил не «Леонардо да Винчи», а «Линарадо да Вничи». И смотрел на меня: ну, ты веришь теперь, что я сумасшедший? На что я, понимая игру, отвечал: «Ну, конечно, Линарадо, несомненно, да Вничи». Тогда уже он терялся.
Жил он в совершенно ужасных условиях. Это был старый, пришедший в полную ветхость домишко на Малой Лубянке, в котором практически не было никаких удобств, зато было очень много тараканов. И Васька для того, чтобы избавить себя на ночь от насекомых, каждый раз перед тем, как лечь спать, плотно забинтовывался — от пальца ноги до кончика носа. Так, он думал, тараканы до него не доберутся. Одна из двенадцати его фотографий это, конечно, Ситников таким образом мумифицированный.
Самое интересное, что при таком имидже он был ужасным сердцеедом. При том, что по виду он был абсолютный бомж, дамы его обожали, девушки западали на раз. И страшно его ревновали, для чего он, конечно, давал повод. С каждой у него были бесконечно смешные разборки, скандалы, крики. Но, любя этих женщин, он любил и разборки. Ситников был очень игровым человеком, очень артистичным, а тут был театр жизни в чистом виде.
Многие вспоминавшие Ваську Ситникова, вспоминают его женщин. Это была яркая, теплая и очень человечная страница его жизни. Он вовсе не был аскетом, хотя выглядел как йог: худой, стройный, высокий, с длинной бородой. Например, была такая Лидка, девица очень длинная и, можно сказать, самая скандальная и непокорная. Васька, притом что был нищим, вынужден был дарить ей очень дорогие подарки. Я был свидетелем, когда он подарил ей просто драгоценную по тем временам итальянскую дубленку. Вот парадокс тех лет: нищий художник имеет бесценную коллекцию икон и антиквариата, огромные запасы лучших вин и напитков, и дарит любовнице роскошные шубы. Все это очень выделяло Ситникова среди художественной публики.
Замечу, что одна из его пассий была совсем молодая девушка, а он весьма уже пожилым человеком. Девушка эта, которая на сегодняшний день знаменитая художница, весьма уважаемая и почитаемая, устраивающая большие выставки, в те времена была молоденькой и хорошенькой особой, вызывающей у многих весьма приветные чувства. Но Васька был король среди всех. Она и стала, как мне кажется, такой уважаемой художницей — с подачи Васьки, будучи его ученицей. Он был великий учитель, настоящий гуру.
В Москве Василий Яковлевич рисовал картинки, которые продавали на Запад. Его работы раскупали и Элизабет Тейлор, и генерал Пиночет, правда не тот, а племянник. Сидим как-то у Володьки Некрасова, там Евтушенко солидно говорит о политике, упоминает Пиночета. А Васька ему чертиком: «А я ему картинку продал!» — «Кому?» — «А Пиночету етому».
Василий Яковлевич великолепно продавал свои монастыри и обнаженки на Запад, был рыночным художником. Но, выехав на Запад, он заявил: «хочу шедевр». Нашел спонсора — хозяина мебельного магазина Фердинанда Майера. Тот ему выделил свой замок в австрийских Альпах — ну, не замок, а просто нормальный загородный домишко. Васька для начала заколотил окна с видом на Альпы, чтобы эти Альпы ему не мешали, и три года писал безумную картину: монастырь, менты вяжут диссидента, пьяные морды валяются, дворничиха подметает, из ЗИЛа выходят члены правительства, которых можно опознать, а на переднем плане — хозяин вываливает из мешка кучу долларов, и Васька с совковой лопатой, по пояс голый, с бородкой своей козлиной… Он всегда помещал себя в картины.
Картина висела у этого мебельщика, потом он продал ее 90-летнему фабриканту кальсон, сейчас она висит у него.
Когда Загданский (автор фильма «Вася») приехал снимать в Вену, этот мебельщик Майер повез его через всю Австрию на своей машине и обратно. Андрей спрашивает его: как же так, вы столько времени на меня потратили… «Это не на вас. Это на Василия Ситникова».
Васька просидел в Вене достаточно долго, потом приехал в Нью-Йорк, поселился в Даунтауне, в районе Эй-Би-Си, чудовищный такой райончик. Он был счастлив, отказывался рисовать для Нахамкина и т. п. Он хотел быть свободным и был им. И умер он светло и нормально.
В День Благодарения откушал у Некрасовых индейки, водочки принял, его проводили до дома. Через неделю спохватились. Васенька лежал с удивленно открытыми глазами, мертвый. Сердце.
Чтобы попасть к нему, ломали стену, дверь было не открыть, потому что квартиру он завалил до потолка. Там, в Москве, Васька собирал иконы. Здесь икон нет, так он тащил двери с красивой фактурой, какие-то досочки, газеты. Все это было битком набито в малюсенькой однобедрумной квартирке. Он сам, чтобы пройти, открывал дверь, вытаскивал что поближе, протискивался и затаскивал все назад. Когда пожарная инспекция потребовала вынести весь этот мусор, Васька демонстративно днем выносил доски и пакеты на помойку, а ночью тайком заносил обратно. Это была его игровая структура. В свое время он спасся от лагерей тем, что попал в бериевскую психбольницу. Там он выжил. Он в дурдоме совершенно гениально рисовал психов. Я видел эти рисунки. Если помните, они были на сигаретных пачках, на обрывках бумажек, газетных лоскутках, а сделаны карандашами, горелыми спичками, окурками. «Капричос» Гойи по сравнению с ними — детский лепет. Но когда в Москве лет 5−7 назад собрались сделать выставку Васи Ситникова, выяснилось, что ни одной его работы на родине нет. Все ушли за кордон. То есть, у кого-то, конечно, были его вещи, но владельцы на выставку их не давали. И это легендарнейший художник Москвы, практически единственный художник, о котором стоит говорить всерьез, все остальные — спекулянты.
Кабаков, Булатов — это система знаков. Когда американцы начали переговоры с Советским Союзом, выяснилось, что им не нужно русского
языка, они вполне обходятся знаковой системой. Показывают доллар, в ответ им показывают серп и молот. Диалог, то есть разговор на пальцах, состоялся. Булатов стал своими игровыми плакатами обыгрывать советские плакаты, причем умеренно. Это американцам понятно. А Васькины реалии, его сумасшедшие дома, им придуманные монастыри, вся эта бытовуха — кому это нужно? Они вполне знают Россию по тому, что выставляется на Западе. Для западных дипломатов, которые были аккредитованы в советской Москве, считалось модным вернуться и привезти картину Ситникова. Картину, на которой запечатлен их быт в Советском Союзе.
Монастыри, лубочный Кремль, пьяные на улицах, милиционер на мотоцикле. Все это покрыто филигранными снежинками, а в нижнем правом углу бородатый сатир-автор. На Западе же Ситников с его желанием создать шедевр пришелся не ко двору.
Было страшное место в центре города, где невольный прохожий
убыстрял шаг, искоса зыркая на огромные крепостные двери с досмерти
знакомыми чугунными символами — меч, меч революции, снесший уже
миллионы голов, и готовый неутомимо рубить и дальше.
Нечего было и думать — остановиться и поглазеть! Вокруг огромного
дома-чудовища было пустовато. Да и публика, что входила и выходила из
заветных дверей не располагала к суетным взорам.
Остроглазые, суровые мужчины, по сезону, то в плащах болонья, то в
долгополых шинелях были заняты своим делом. Сыск. Расправа.
Но не только Большой Дом, весь квартал был их опричной слободой.
Изящная, голубая, с белыми колоннами, восемнадцатого века усадьба,
помнившая Наполеона, и дурной конструктивистский «Гастроном», дома
попроще вдоль всей Малой Лубянки были «их» дома, клубы, управления,
конторы. Застенки.
И вот там-то, посреди этой империи зла, был домик — облупленный,
наполовину выселенный за непригодностью к жилью, а, может, именно за своей невзрачностью еще не поглощенный боевыми соседями.
Если подняться по скрипучей деревянной лестнице к ободранной двери
с обрывками фамилий былых жильцов, то попадал в зачумленный
коридор и общую некогда кухню, где еще витал дух примуса. Далее две
каморки, сплошь заставленные и завешанные вещами. Под потолком
скелеты каких-то странных лодок — каноэ, не каноэ, байдарок, напоминавших инженерные рисунки Леонардо да Винчи, на двери — шкуры
волков и лосей. На столе бронзовый индийский Вишну, пляшущий и
многоруко обнимающий свою божественную супругу Гиту. Эта последняя
могла быть отъединена от своего небесного мужа, ибо была надета на его
бронзовый фаллос…
На стенах сумрачные лики икон. Серебряные ризы, венцы. Кресты,
лампады.
Повсюду висят на веревочках, лежат на столе, на полу странные
сочетания вещей: чашки, гвозди, тиски, фарфор… Засушенные, огромные
рыбы. Все это покрыто многолетней пылью в палец толщиной и пыль эту,
как святыню, нельзя тронуть…
Но главное, что приковывало внимание сразу, — картины!
Фантастические, странные, собранные воедино, церкви, колокольни,
купола. Монастырские стены, врата, часовни. Все выписано любовно и
дотошно. Это не конкретные, известные храмы, это, так сказать, соборный дух. Вокруг храмов снует народ. Явно — советский народ! Забулдыги, работяги, торговки, интеллигенты, школьники, попрошайки, милиционеры. Все узнаваемы, с каким-то специфически острым, безжалостным юмором, похожие на букашек в коллекции насекомых. Народ этот делает то же, что и в жизни: суетится, хохочет, торгует, жрет, глазеет, ворует… А многоцветие храмов, золотые купола, островерхие звонницы возносятся над ними.
Земная жизнь у подножия лестницы на небо…
И была загадка. Этот ли самый народ возвёл все это чудо над собой — или
какие-то иные существа? Могучие, сильные, светлые. Войдут ли люди — и
очистятся, или уже вышли и загуляли во всю ивановскую? И вот все это,
весь этот мир покрывает падающий снег. Как Божья благодать. На всех равно. И каждая снежинка написана любовно, как драгоценность. Как Дар.
А в углу картины сидит автор, Художник. И пишет эту картину. Хитровато
улыбаясь, поднёс кисть к холсту — и творит. Творит этот мир.
И была другая загадка. То ли творец этот выпустил их, этих человеков из кисти, как блох в шубу — то ли, как булавкой, накалывает, собирает этот удивительный гербарий, инсектарий, планетарий…
Этот художник был Василий Яковлевич Ситников, педагог, творец,
изобретатель, натурщик, фонарщик, культурист, философ — это был
легендарный Васька.
Внешне он был Распутин. Сухощавый, некогда прекрасно сложенный, на столе была фотокарточка — молодой, обнаженный торс с рельефными мышцами. Это Васька в бытность натурщиком в Суриковском институте. А ныне — лохматая, нечесаная борода, увесистый нос. Но,
главное, глаза — иногда хитрые, жгучие, умные, иногда — безумные. Глаза хлыста, сектанта. На теле майка, вся проеденная дырами. Такой наряд,
такая вывеска. И эпатаж ли? Может глубинная традиция русских юродивых во Христе — того же Василия Блаженного. Что говорил с царями, как с
равными. И слушали, и слушались…
Речь его была удивительна. Он провоцировал, сбивал с толку. Подначивал, обзывал (внимательно глядя на реакцию — ну, уже достал или ещё добавить?). Занимательно рассказывал, учил, благодарно слушал — если дело, с увлечением показывал. Как рисовать, как делать лодку, как жарить картошку. Знал он, казалось, все. Знания его были обширны, составлены из кусочков, но соединены они были в совершенно уникальную «его» систему.
Он был человек «со справкой». Значит, официальная медицина признала
его душевнобольным, инвалидом — он и пенсию какую-то жалкую получал. Это было удобно. Это была защита. Он и паспорта на руках не имел. Для
этого нужен был опекун. Так сказать, некто представлявший его
юридически. Кто за него отвечал.
По утрам Ситников приходил к нам, благо было недалеко, жил я на Чистых прудах. Заходил крадучись, лицедействуя, целовал ручку: «Здравствуйте папенька!» — отыгрывал «приёмного сынка»… Актер он тоже
был превосходный.
Как-то он вздумал показать моему юному сыну, как рисовать все вещи.
Все! Он умудрился на листке бумаги действительно нарисовать всё —
паровоз, тигра, облака, телегу, горы, самолет, дом, дым — всё, всё. Эта затейливая композиция была вполне в духе Ситникова — и художника и мыслителя. Он мыслил глобально, он создавал заново Вселенную.
На людях его поведение было странной смесью плутовства и достоинства. Это было шутовство вполне средневекового свойства. Как шут короля Лира, он говорил всё, что хотел, просто и безбоязненно. Он изрекал. Помню ужас окружающих, когда Ситников обращался к могущественному американскому сенатору со странным именем Джакокка — «бедный старичок»!
Он, Васька, очень любил показывать в лицах — как надо подавать блюдо, как грести на байдарке, как управлять страной. Но учить искусству, живописи было его страстью. Он брал сапожную щётку (!), проводил ею по краске и показывал, как надо умело и постепенно прикасаться к холсту, чтобы появилось изображение. Так получались его «обнажённые», бесовские распутницы, Дуньки Кулаковы, как он их называл. Из мерцания мелких штришков, как из мглы, возникали удивительно живые женские тела, — во тьму и уходившие.
Другой любимой темой его были пашни, поля. Бескрайние просторы, проселок, где тащится телега с понурой лошадёнкой, а на телеге, задрав бороду к небу, лежит он, Васька и бренчит на балалайке. Кажется, как «литературно», что же это — реализм? Однако живопись его была совсем не соцреалистической, привычной. Человек он был деревенский, из русской глубинки и живопись его была нутряная, очень своеобразная — не примитив, не сюрреализм — в рамки современного искусствоведения не впихнёшь. Были такие и на Западе — Лоури (Laurey) в Англии. Одиллон Редон, Джеймс Энзор, Альфред Кубин — да только Васька, вот, русский! И недаром его работы висят в солидных музеях мира.
В начале 70-х он перебрался на окраину, улицу генерала Ибрагимова, домик его на Малой Лубянке все же сломали. Поток заказчиков — а картины у него заказывали и, порой, подолгу ждали, ибо он не спешил, работал очень требовательно к себе, пока работа не будет хороша именно так, как он хотел — не отдаст! — поток сильно вырос. Его наперебой звали на приемы, в гости. Работы его разъезжались по миру, были известны, да только на родине его существование было призрачным, иллюзорным.
Всегда могли придти «они», утащить насильно в «психушку». Этого он сильно боялся. По сему поводу писал он свои чудные письма. Писал он их много, иногда соседям, друзьям, ученикам, но чаще — властям. Писал на больших листах, печатными буквами, затейливо переиначивая слова, — хотя мог писать без ошибок. Вот одно из таких писем. Привожу его в подлинной ситниковской форме:
«Энергичный протэст! От хорошего художника Ситникова Василия Яковлича.
В Министерство здравоохранения. Начальнику надо фсеми псих диспансерами и начальнику над етим начальником!
Само название вашево министерства содержит смысл — охранять здоровье.
Я тихо и смирно живу без соседей.
Я неделями не выхожу из дома.
Я рисую веселые картины. На меня некому и не за што жаловаца.
Я живу самой щастливой жизнью на свете.
Я с утра до ночи от радости распеваю песни и даже пляшу
Я пьян без вина: просто от щастья!
Я сроду никогда не жил так хорошо и щастливо как теперь!
Я фсем доволен сверхмеры!!!
Я ужасно не люблю надоедать врачам. (…) но возмущению моему нет меры, как только я фспомню, што 31 октября, когда я открыл на звонок, то, мяхко выражаясь „поспешно“ ко мне ввалились трое грубых, здоровенных дяди фсопровождении участкового милиционера. Они были в белых халатах и с бумагами в руках. С порога, как только я распахнул дверь, они страшно стали торопить меня, штобы я одевался. Я остолбенел… Какая возмутительная безцеремонность, без какого бы то ни было предлога с моей стороны?!
Меня арестовывали при Сталине, при Берия, во время осадного положения, как политического преступника, по нескольким статьям сразу.
В то время могли расстрелять на месте… и то ребята, которые меня
арестовывали… я не мог на них пожаловаца, что они меня так перепугали и разволновали спешкой… Нельзя так дергать нервы!
Кстати сказать; они при аресте украли у меня электрический фонарик
(заграничный) и перочинный нож…»
Вот такой документ. Документ эпохи. Так наивно он оборонялся. Так он утверждал своё человеческое право в бесчеловечной стране. Так он умолял: оставьте меня, ради Бога, в покое! Я не жалуюсь, я всем доволен (видите, вы?) — только, оставьте в покое…
А вот другое его «письмо», написанное печатными буквами:
1967 — Х — 31 вторник 10 часов
Глубокоуважаемый сосед я проснулся потому, что Вы так красиво и душевно пели изумительно теплые татарские песни. Мне в окно было слышно, но я никак не мог узнать где Вы поёте. Я хотел пойти к Вам познакомиться. Я хороший художник, я жил в Казани и слышал там ваши песни. Бутте так любезны пожалуста приходите ко мне в гости в любое время я Вам буду очень рад. Я выходил во двор, хотел узнать откуда доносится песня, но никак не мог определить. Спросил бабушку татарку, но она сказала, што это пластинка, спросил другую соседку, но она не знала и предложила спросить другую молодую женщину которая с очень неприветливым видом и я как-то боюсь ее спросить, уш очень у неё строгий вид. Я очень хочу познакомиться с вами. Я живу в 1 подъезде на 2 этаже кв. 47
Художник Ситников Василий Яковлевич
Я сохраняю и здесь особенности ситниковской орфографии… Хотя она от письма к письму могла меняться, в зависимости от адресата и содержания.
Несмотря на свою странную внешность, нестабильность жизненного положения и немолодые годы, Василий Яковлевич был, очевидно, вполне завидным мужчиной. Во всяком случае женщины реагировали на него весьма позитивно.
Долгое время у него была спутницей вполне пристойная, стройная и рослая Лиля, сама художница-реставратор. Она ревновала Ваську к каждой прохожей юбке, и, подчас, можно было наблюдать за весьма эмоциональными «разборками» между ними. Ситников долго терпел свою даму сердца, старался ей угождать, но, наконец, не вытерпел… Лиля была отставлена и вскоре уехала в Италию, где стала реставрировать иконы и вполне прилично устроилась.
Еще одно явление сопутствовало Ситникову всю его жизнь — его
ученики! Всегда вокруг него были почитатели его таланта, слушатели его поучений и притч, люди, которые хотели у него поучиться. Люди это были
самые разнообразные — от водопроводчика до интеллектуала-студента.
Часто он собирал их, своих учеников, в группы и увлеченно учил. Учитель он был строгий, в своём роде тиранический, слушаться его надо было беспрекословно. Одним из его учеников был сын известного тогда музыканта Ведерникова — Юлик. Он был глухонемой, но для Ситникова это была не проблема. Юлик начал писать весьма качественные картины, обычно это были многофигурные сцены — на базаре, на улице — в специфическом ситниковском вкусе, с острыми, почти карикатурными характеристиками персонажей, остроумно придуманные. Васька, гордый своими педагогическими успехами, к тому же и заботился, чтобы найти для своих учеников клиентов, показывал и расхваливал их работы. Потом появились двое его «учеников», братцы Петровы-Гладкие, откровенно имитировавшие его стиль и превратившие копирование ситниковских излюбленных «монастырей» в ходкий сувенирный промысел, и развернувшие бойкую торговлю своими товарами.
Однако меч, что на дверях соседнего Большого Дома, висел над ним на тонкой нитке. Того и гляди — рубанёт! Одни его «связи с иностранцами» чего стоили…
И надумал Васька уехать. А власть, что ж, езжай, баба с возу — кобыле легче. Быстро оформили ему какое-то липовое, израильское, что ли, «приглашение» — и езжай!
…Уехал он бросив все. Завещал свои иконы Рублевскому музею. Одна оказалась — Спас Нерукотворный, двенадцатого века, редчайший шедевр домонгольской эпохи. Вся коллекция была бесценна… Куда девалось остальное — Бог знает…
Говорили, девяносто бутылок джина и виски, что приносили гости,
остались у него в комнате нетронутыми. Ведь Васька не пил вовсе…
Попал он в Австрию, потом в Нью-Йорк. Бедный, одинокий, больной — да еще без языка. Жил в «сламзах», трущобах. Вокруг пуэрториканцы, негры — «колоред пипл». Продолжал писать свои «монастыри». И умер. Царствие ему Небесное!
…Одна из любимых его картин была — Спас, а перед ним лампадка горит. Чашечка цветного стекла в старинной металлической оправе. И огонек освещает Лицо, а тени от краев лампады разбегаются в стороны. Так и жизнь Ситникова была: огонёк перед Спасом и тени. Узорчатые…