Постойте, поплачем над жилищем заброшенным
В сыпучих кривых песках Дахула и Хаумала!

Стоянка любимой меж Микратом и Тудихом —
Не стерлись ее следы, их буря не замела.

Газелий помет, как зерна перца, рассыпан тут,
На месте пустынном, где кострища видна зола.

Я помню, когда они верблюдов навьючили
Под утро — еще над нами не рассеялась мгла —

Я был у загона под кустами колючими,
Слеза колоквинтом горьким медленно потекла.

Увидев печаль мою, друзья остановятся
И скажут: «Будь стоек! От любви не сгори дотла!»

Хоть слезы горючие несут облегчение,
Да плакать не время, коль дорога нам пролегла.

В разлуке с любимыми и прежде ты мучался —
Припомни красавиц на стоянке у Масала.

С постели встают — восточным ветром повеяло,
На запахи пряные за медом летит пчела.

Любовь заставляет слезы литься из глаз моих —
Уж перевязь вся намокла, сделалась тяжела.

Немало с девицами ты славными тешился —
Но в Дарат аль-Джульджуль встреча слаще других была!

В тот день я забил для них верблюдицу быструю —
Тогда-то с подругами Упайза седло несла.

Друг другу потом куски бросали весь день они,
А жир — бахрома на мясе, словно как шелк бела.

В тот вечер к Упайзе в паланкин я залез тайком.
Сердитой прикинувшись, она меня прочь гнала.

Сказала: «Ведь мой верблюд двоих нас не вынесет,
Сойди же, покуда я на помощь не позвала!

Вот набок седло склонилось. Что же ты делаешь?
Погубишь верблюда! Поскорее сойди с седла!»

Сказал я: «Пусти поводья, сам он вперед пойдет, —
Ты лучше бы вволю мне полакомиться дала!»

Ночами нередко я к беременной хаживал
И к той, что с грудным ребенком рядом в шатре спала.

Заплачет он — повернется грудью она к нему,
А ниже — моя она, где наши сплелись тела.

А раз на холме песчаном ты мне противилась,
Клялась ты упорно и притворно меня кляла.

Ах, Фатима, хоть на миг оставь, не дразни меня!
Решила уйти — так на прощанье побудь мила!

Что хочешь, приказывай, всё тут же я сделаю,
Поверь, что любовь меня до гибели довела!

Но если тебе и правда нрав неприятен мой —
Скорей расплети ту ткань, что наша любовь сплела.

Зачем же ты плачешь? Хочешь ранить меня больней?
Ведь сердце мое пробьет слеза твоя, как стрела.

Не раз наслаждался я забавами долгими —
В шатер пробирался к той, что как яичко цела.

Обманывал родичей, шатер охраняющих,
Чтоб тайно убить меня, желавших мне только зла.

На небе Плеяды засверкали, как перевязь,
Камнями расшитая, как яркие два крыла, —

Тогда я в шатер вошел, застигнув ее врасплох, —
Она уж хотела спать, одежды свои сняла.

Сказала: «Клянусь Аллахом, нет мне спасения!»
Но страсти моей она противиться не могла,

И вышла она со мной в одежде узорчатой,
Следы заметала наши платья ее пола.

Нашли позади шатров местечко укромное,
Где впадина меж холмов уютная залегла.

Схватил за виски ее, прильнула она ко мне,
Тонка ее талия, а ляжка ее кругла,

Живот не отвис у ней и груди упругие,
А кожа — как зеркало: чиста она и светла.

Точь-в-точь несверленая жемчужина белая,
Слегка желтоватая, что в море на дне росла.

Она поглядела антилопой испуганной,
Которая от ловца теленка не сберегла,

И шею поворотила стройную, нежную,
На ней ожерелье — словно радуга расцвела.

А волосы черные спадают ей на спину,
Как с пальмы свисает гроздь, от фиников тяжела.

И в локонах угольных тесьма потерялася,
Которой она густые пряди подобрала.

Вся гибкая — словно ветка, ноги у ней нежны,
Как стебли папируса под пальмой в тени ствола.

Как мускус толченый, пахнет утром постель ее,
Встает она сонная, ночного полна тепла,

А пальцы ее нежны, как забские червячки,
Иль мягкая зубочистка, тонкая, как игла.

Во мраке лицо ее — светильник отшельника,
Который вдали от всех монашьи творит дела.

Заставит сойти с ума мужчину разумного
И кажется взрослой, хоть годами еще мала.

Другие в разлуке от любви утешаются,
Но только моя душа утешиться не смогла.

И сколько я спорил с теми, кто укорял меня
За то, что люблю тебя. Смешна мне врагов хула!

Как часто ночная тьма волной заливала нас,
Тревоги бессчетные с собою она несла.

Хребет она вытянет — не видно конца ее,
Да лучше ли та заря, что прочь ее прогнала?

А звезды той ночи неподвижны — как будто их
Льняными веревками удерживает скала.

Тяжелая, как бурдюк, мне спину сгибающий,
Забота упорная повсюду за мной брела.

И сколько долин, подобных брюху ослиному,
Где волк завывает, будто всё проиграл дотла,

Не раз я прошел один и с волком беседовал,
Ему говорил: «Нужда обоих нас доняла,

Запасов не держим, коль добудем — протратимся,
А бедность таких, как мы, давно уже в плен взяла».

Когда еще птицы спали, я выезжал верхом
На быстром: его добыча вдаль за собой влекла.

Послушлив он и силен, и роста огромного,
Как будто потоком сверху сброшенная скала.

Как дождь по камням, скользит по гладкой спине седло,
А храп его яростный — кипенье и шум котла.

По рыхлой дороге он несется без устали,
Спокойно, и не спешит закусывать удила,

Когда под копытами коней обессиленных
На твердой дороге пыль столбы свои подняла.

Сорвется с хребта его наездник неопытный,
А сильный удержится, взметнется его пола.

Он скор, как храпелка у мальчишки проворного,
Когда ее нитка закрутила и завила.

Газельи бока его, а голени — страуса,
Бег волка и скок лисы, что заячий след взяла.

Просвет между ног хвостом до самой земли закрыт,
Крепки его ребра и повадка его смела.

Как будто ему на спину камень приладили
Тереть благовония — и кожа спины цела.

А дичь обагрила кровью грудь его гладкую —
Как будто бы соком хенны седину полила.

Как девы Давара, стадо коз поманило нас,
И каждая, как подолом, землю вокруг мела.

Бегут они, словно бы на нитку нанизаны.
И ноги черны у них, а спинка белым-бела,

Как бусы из оникса на шее у мальчика,
Которого с двух сторон в опеку родня взяла.

Мы в гущу их врезались, догнали вожатого,
А стадо еще гуртом бежит за спиной козла.

И разом погнал мой конь козла вместе с козочкой
И тут же настиг — еще сухою спина была!

А после охоты люди мясо пожарили,
Сварили кусками и расселись вокруг котла.

Вернулись мы вечером, и я любовался им:
Хорош он оседланный, хорош он и без седла.

Весь день и всю ночь он может мчаться без отдыха,
И рысь его резвая быстрейшею прослыла.

Мой друг, ты заметил ли сверкание молнии
В густых облаках, как взмахи рук иль полет крыла?

Иль это вдруг вспыхнувший светильник отшельника, —
То масло его рука заботливо подлила.

Смотрел я на тучу меж Узайбом и Дариджем —
И как далеко мне вся округа видна была!

Вот справа — над Катаном повисли ее края,
А слева — над ас-Саттаром, около Язбула,

А поутру над Кутайфой ливень лила она,
И корни подмыл он у деревьев канахбала.

Прошла над горой Кананом с громом и брызгами
И всех белоногих коз по склонам разогнала.

А в Тайме — из камня лишь строенья оставила,
Ни пальмы, ни хижины она не уберегла.

Вершина Сабира словно шейх возвышается
В горах — и она ему полосчатый плащ дала.

А вот и Муджаймир, весь в потоках и мусоре —
Как веретено, которым нити она спряла.

Как йеменский воин, из похода вернувшийся,
На плоском седле холма поклажу она сняла.

А поутру птичка там поет-разливается,
Как будто она вино наперченное пила.

И вечером из воды торчат, словно дикий лук,
Те звери, которых буря ливнем сюда снесла.