Было их много — похожих и очень разных:
ждущих, курящих нервно, порой хмельных.
Я разделял невольно и боль, и радость,
а засыпая утром, не помнил их.
Лица сливались, слова забывались сразу,
ночь прогонял, играя, шалун-рассвет.
Богом фонарным за что-то я был наказан —
помнить её и видеть десятки лет.
Она вечерами птицей ко мне летела,
вру, не ко мне, конечно же, а к нему.
Он приносил цветы, говорил несмело:
«Замёрзла, синичка? Можно, я обниму?»
Она улыбалась светло, прижималась молча,
я слышал, как бьется сердце в ее груди.
А он говорил: «Там холод, законы волчьи,
но я ненадолго. Вернусь. Только очень жди…»
Я был уверен — забудет, найдет другого,
память людская короче моей стократ.
Мне вопреки она приходила снова —
я удивлялся, а после был просто рад.
Теплой рукой касалась легко и нежно,
гладила робко, задумчиво глядя вдаль,
я замечал, как тает в глазах надежда
и серебром проступает в косе печаль.
Она приходила в дожди, снегопад и стужу,
а мне так хотелось светом её согреть,
уверить: нельзя исчезнуть, когда ты нужен,
напомнить: любовь всегда побеждает смерть.
Но даже от ветра её защитить не в силах
(какой из меня защитник? — обычный столб),
всем сердцем желал я, чтобы она забыла
того, кто когда-то в ночь от неё ушёл.
…Сегодня она не пришла, я прождал напрасно,
но видел ее в дневном беспокойном сне:
по волнам седым ковыльным и макам красным
спешила в наряде белом она ко мне…