`
Посвящается моим дедам и дядьям
не вернувшимся с войны.
Моим многочисленным родственникам,
погибшим во рвах украинских городков.
`
Он стоял во весь свой неказистый рост. В обляпанной грязью шинели, в разбитых, тяжеленных, задубевших сапогах, вживлённых, казалось, в разжёванный, слизкий от мороси и солдатских сапог грунт. Он смотрел сквозь треснутые, запотевшие стёкла очков в сторону вражеского «ДОТА». Вокруг падали, залегали, не смели поднять голову, стонали, а он стоял, как призрак, как фантом. Было такое ощущение, что пули, свистя и чпокая, не могли пробить незримую оболочку вокруг него. Он — стоял. Он больше не мог, да и не хотел кланяться смерти. Нет, он не герой. Он просто устал. Смертельно. От боли, прожигающей и без пуль его тело. Когда-то, давно…
Как давно это было. Он падал, защищая голову руками, когда дворовая шпана пинала его безжалостно, с каким-то детско-злобным азартом ногами, а он лишь старался подмять под себя скрипку. Только бы не её, не по ней. Под хохот малолетних мерзавцев: «Жид, жид, по верёвочке бежит!». Он не мог заставить себя смотреть им в лицо. Затем, пробираясь домой тёмными переулками, прижимая к себе скрипку, напряжённо вглядывался близорукими глазами во враждебную глухоту улиц. Он никогда не был героем. Да он и сейчас не герой. Просто устал бояться. От страха тоже наступает усталость. Особенно после того, как узнал немыслимое. Его родители, его немногочисленные дядья и тётки заживо засыпаны во рвах под его небольшим городком. Повезло ли ему в том, что мобилизация выдернула его из цепких лап палачей? Теперь у него оружие. Чтоб хоть не бессмысленно. Чтоб хоть одного…
«Пепел Клааса стучит в моём сердце», — звучали в нём слова из любимого с детства Тиля. Из символа превратившиеся в действенную, зовущую к поступку силу. Маленькая сестрёнка, которую приходилось водить в садик под кривыми усмешками шпаны… там… во рву. Мама… Нет, прочь воспоминания. Нет им места. Грохот пальбы, казалось, обходил его стороной. Он встал. Он сжимает до боли ложе винтовки. Не пряча её, как когда-то свою детскую скрипку. Он — встал. И он больше не склонится. Ни перед кем. Никогда. Чудо, говорят, иногда случается на войне. Он был прекрасной мишенью, но пули не касались его. А он смотрел на «ДОТ». Казалось, прожигал его толщу взглядом. Неизвестно, сколько длилась эта дуэль между железобетонным монстром и человеком. Мгновение… час? Во время боя время теряет свой ритм в деформированном пространстве. Но вот и бойцы, глядя на него, стали подымать свои измученные тела в атаку.
2
На «ДОТ». На смерть. Падали, спотыкались, зарываясь искажёнными лицами в грязь, но упорно шли, словно загипнотизированные одиноко стоящим под огнём бойцом. Гибли, не крича ничего в этот раз. Молча, но неукротимо шли вперёд. На «ДОТ», который в этот миг стал символом всей их ненависти, боли и страданий. И… «ДОТ» замолк.
Когда после боя бойцы приходили в себя и, словно очнувшись от наваждения, стали припоминать и делиться тем, что произошло, солдата, который заставил их подняться, нигде не было видно. Подоспевшему комбату доложили, но он не поверил:
— Что, так и стоял? Герой. Весь взвод поднял. Так где же он?
Но бойцы только растерянно пожимали плечами. Может, привиделось? Вроде миража. Говорят, такое бывает.
— Неа, был, — один из бойцов сказал, скручивая цигарку, — Точно. Я его, кажись, раньше видел. Жидёнок.
Сказал и словно споткнулся на слове под взглядом измученных, грязных, ещё не отошедших от боя бойцов.
— Ладно, — комбат вытер закопчённое лицо рукавом гимнастёрки. — Спасибо, братцы. А… это… Эх, — махнув рукой, вернулся на новые, отвоёванные позиции его поредевшего батальона.
А бойцы, словно повинуясь вдруг нахлынувшему чувству, сняв пилотки и шапки с минуту застыли, скорбно опустив головы в память о неизвестном солдате, презревшем смерть. О солдате, который не был солдатом, но который им стал и остался на века стоящим во весь свой неброский рост под градом вражеских пуль.