Я написал однажды книгу о социальной психологии, рукопись была зарезана в издательстве «Искусство». Я чуть ниже расскажу эту историю. Придумав некогда народную пословицу для пишущих людей: «кашу Марксом не испортишь», я ей следовал неукоснительно — каждой главе в этой книге предшествовал эпиграф из какого-нибудь пристойного классика. Но так как я необразован и ленив, то не рылся ни в каких сборниках цитат (или, упаси Господь, первоисточниках), а просто сочинял цитату сам, приклеивая к ней приличную фамилию. Главу о глупости украшало вот какое изречение: «Дурак — это человек, считающий себя умнее меня». Принадлежало оно Диогену Лаэртскому, о котором я и посейчас не знаю ровно ничего, так что возможно даже, что он нечто подобное мог сказать. Хотя навряд ли. Если вообще существовал.

И главу эту я решил поместить в книге воспоминаний, ибо именно она описывает и перечисляет разные круги, зигзаги и кривые нашей удивительной земной жизнедеятельности.

До сих пор никому на свете не известно досконально, что это такое — ум. Однако же (при обсуждении любого встречного и поперечного) мы то восхищенно говорим об уме высоком, светлом и проницательном, то сострадательно молчим, чтоб не обидеть хорошего человека. Вполне очевидна важность, ценность и весомость этой человеческой черты. Поскольку сообразно уровню разума (а лестница эта тянется от ярлыка «дурак» до эпитафии «мудрец») строит мыслящий тростник свои оценки, отношения, поступки и мнения. А так как давно известно, что норму легче описывать по ее нарушениям, то и разговор о качествах ума лучше вести на примерах его отсутствия. Это как раз тот нередкий случай, когда по совокупности прорех можно составить впечатление о ткани и покрое платья.

Много лет назад впервые я столкнулся с этой темой. Усердно сотрудничал я тогда с журналом «Знание — сила» (вследствие убогости знаний больше был употребляем по отделу силы). И как-то заказали мне статью: что такое глупость и всегда ли совершающий ее — дурак? Я согласился на заказ с такой радостью, что насторожил своих опытных и мудрых коллег. А на дворе как раз стояла та эпоха крайнего некроза и гниения, которую впоследствии умные люди назвали временем застоя. Коллеги, спохватившись, поспешили мне невнятно, но убедительно сказать о цветах юмора, которые не следует сажать где попало, об отсебятине, которая вредна и не научна, о неодолимой временной трудности печатания любого свежего материала. Лучше всего, сказали мне они, чтоб расспросил я одного-двух психологов с ученой степенью и научной должностью. Двух даже лучше, чем одного, потому что одна голова хорошо, а две — пуще, и совместными усилиями специалисты так запутают проблему, что дураки не обидятся на внимание. Повторяю, что стояло время, когда все знали, чем это чревато.

Я однако же решил подумать самостоятельно, что для неглупого современного человека означает — порыться в классиках. Только настоящих, а не назначенных. И снял я с полки «Похвалу глупости» великого Эразма Роттердамского.

Ужасно был разочарован. Подходя к истине так близко, что уже казалось: вот-вот последует определение, великий гуманист уклонялся, словно боясь обидеть человечество. Но впрочем, он его и не жалел. По книге выходило, что чуть не все деяния и мысли человечества зачаты или рождены глупостью. Где-то мелькнуло упоминание о все-таки существующем разуме, но сразу же последовал кивок на Библию («Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, тот умножает скорбь»), и круг завершился: наибольшая глупость — умножать скорбь, и без того избыточную.

Глупость только веселит всех и радует, легкомысленно писал великий гуманист, словно в эпоху Возрождения дураков не допускали оценивать, решать и управлять. Глупы дети и глупы наслаждения, писал он, а мы любим детей и наслаждения. Глупа юность — от незнания и беспечности, но глупа и старость — от осмотрительности и скепсиса; глупо выглядят мудрецы на пиру и монахи среди мирской суеты; безнадежно и повсеместно глупы женщины; глупо потакание слабостям друзей и близких, ибо распускает их еще сильней; глупы и смешны петушащиеся любимцы публики. Особенно глупы актеры, певцы, ораторы и поэты.

Глупость, глупость, глупость… «А божеские почести, воздаваемые ничтожнейшим людишкам, а торжественные обряды, которыми сопричислялись к богам гнуснейшие тираны?» Чтобы не терпеть неприятностей от общения с вечной и повсюдной глупостью, — вспоминал Эразм слова Еврипида, — умные люди должны быть двуязычны — говорить одним языком правду, а другим — разглагольствовать сообразно времени и обстоятельствам.

Нет, положительно ничего нового не внес в решение проблемы писатель Э. Роттердамский, огульно охаявший в своем поверхностном труде всю современную ему действительность. И я уверен, что после выхода его злопыхательской сатиры было много писем от общественности с требованием обуздать клеветника, чтобы впредь ему было неповадно.

Вот черта, зорко подмеченная Эразмом Роттердамским: ни один человек на свете не мечтает избавиться от глупости, ибо вполне доволен иллюзорным сиянием своей полной умственной состоятельности. Оттого-то глупость и распевает в этой книге непрерывные сама себе дифирамбы. Что подмечено весьма достоверно: именно дурак особо склонен хвалить не только все, что сделал, но и то, к чему хотя бы причастен. Хвалить упоенно, взахлеб, самозабвенно, требовать хвалы от окружающих и настойчиво организовать ее — ради самой хвалы, порою даже без корыстной цели.

Очевидно, довольство своим умом — наша общая человеческая черта, но только в дураке она достигает горделивой полноты. Не верьте тому, кто в огорчении или унынии обзывает сам себя дураком и сетует на умственную несостоятельность. Не верьте! Дурак не сделает такого, хоть зарежь. Это, конечно, умный: либо совершил ошибку и жалеет, либо придуривается с умыслом. Придуривание — это поведение, для которого нужен ум. Личина бравого солдата Швейка — маска спасительная и надежная. Притворяться глупей, чем есть, чтобы получать то скидку, то надбавку, — выгодно, полезно и удобно. «Дурак-дурак, а мыло не ест», — констатирует такую хитрость народная наблюдательность. Умному дурацкий колпак — и дом отдыха, и шапка-неуязвимка. А истинный дурак не любит, боится и стесняется дурацкого колпака, он обожает тогу и котурны, фимиам, треножник и панегирики. (Я словарь древнеримских греков предпочел сознательно ради высокой академичности изложения.)

Только неужели психологи старой школы, чисто описательно подходившие к работе человеческого мозга, — неужели они прошли мимо такой насущной темы?
Не прошли.

* * *

В октябре 1896 года на собрании Московского общества невропатологов и психиатров с большой речью выступил известный врач и вдумчивый психолог Окарский. Называлась его речь «О глупости», и ничего современней и духовно питательней я в жизни не читал.

История человечества, говорил Токарский, — эт в такой же мере история глупости, как и история гениальности. Ибо именно глупость с полнотой и яркостью воплощала в словах и действиях все заблуждения, ошибки, предрассудки, суеверия, догмы и традиции, шаблоны и каноны своего времени. Глупость усердно, самозабвенно и старательно перегибала палку, доводя идеи до абсурда, а условности — до идиотизма, помогая следующим поколениям осознать, что это глупость, и поэтому ее преодолеть. Чтобы немедленно сочинить что-нибудь новое, предоставляя глупости рьяно ухватиться за него или хотя бы заклубиться вокруг. Это и есть прогресс, и был бы он без глупости немыслим.

Не в силах лаконично определить понятие, Токарский перечислил проявления, которых бы хватило на небольшой специальный словарь: ограниченность (узость и недалекость), безрассудство, самодовольство, легкомыслие, слепота, неосмотрительность, беспечность, упрямство, разгильдяйство, категоричность, бесцельность, нелепость, самоуверенность, апломб, тупое подражание.

Но главное было в речи Токарского — анализ русской народной сказки о дурачке (а таковая есть наверняка у всех народов и на всех языках).

Вчера только избили дурака — играл на дудке и плясал на похоронах. Уже мать объяснила ему: надо поступать в соответствии с тем, что видишь. И сегодня снова дурак увидел толпу людей и, уже наученный, с готовностью (более того — с любовью к людям и желанием угодить) принялся горько плакать. Но его опять побили, потому что это была свадьба.
Другие варианты аналогичны. Пошел дурак по деревне и видит: загорелась конюшня. Первая реакция на нечто неизвестное у него всегда одинакова: он стал играть на дудочке и плясать. Побили. Поплелся к матери. «Глупый, — сказала мать, — ты взял бы ведро с водой и залил огонь». Пошел опять дурак и видит: на зарезанной свинье щетину палят. Он схватил и выплеснул ведро воды. Последствия понятны.
(Кстати, пусть меня на этом месте великодушно остят безусловно умные, но настолько старательные евреи, что болезненно вздрагивают они и с печальной осудительностью смотрят, если кто-нибудь упомянет само название этого милого домашнего животного. Испуг этих ревнителей имеет прямое отношение к нашей теме.)

Искушенный современный читатель растолковал бы все сюжеты просто и легко: за чем ходил к матери дурак, побитый впервые? За ценными руководящими указаниями. За что же его опять побили? За слепое следование последней инструкции.

А ведь жизнь переменчива! И воспринимать ее в течении, верно оценивать применимость и уместность заученного — вот чего не может глупость.

Идя путем чисто научным, Токарский увидел в поведении дурака нечто более глубокое и общее. Наш разум обычно строит поступки и мнения на основе далеко не полных данных о характере ситуации. Мы ведь нормально и естественно усваиваем только часть того, что видим и слышим (а еще сколько не видим и не слышим!), вовсе не всегда мы верно и полно улавливаем все связи в увиденном и услышанном. Зато мы точно выделяем признаки существенные и значимые (толпа, покойник, жених с невестой, огонь, конюшня, свинья), сопоставляем их с нашим опытом и совершаем поступок. Это может быть вариант готовый и привычный, но может быть — и сочиненный на месте. И дурак поступает так же, но из прошлого усвоил мало или неверно, а сейчас неверно понял, ибо пропустил существенные признаки.

Однако вот что очень важно: «Дурак свободен от сомнений. Восприняв мало, глупый полагает, что воспринял все, и считает себя обладателем истины…» (Токарский)

Вот почему дураки так уверенны, категоричны, безапелляционны и решительны: ведь безусловна истина на каждый случай — у них в кармане! И чем больше накопилось опыта (слабо переваренного, но крепко усвоенного), тем несговорчивей и тверже, тем бесповоротной и отважнее дурак. И покуда умники еще только сомневаются, обдумывают, перебирают варианты и последствия, дурак уже все понял и вынес неукоснительное суждение. Или даже наломал уже дров. А при столкновении асфальтового катка с человеком всегда страдает человек — даже если каток был не прав и слегка поторопился. А в цивилизованном двадцатом веке при наличии связи и технологии дурак делается глобально страшен и опасен — я не о мерзавцах говорю, а именно о дураках.

И потому обменный курс: за одного битого двух небитых дают — не должен относиться к битому дураку, поскольку опыт плохо и неполно усваивался им. Вот, например, сидит дурак на суку и старательно пилит этот сук. Вот он упал, ударился, и даже сам сообразил причину (если крепок задним умом). Теперь он — дурак с опытом. Это придает ему сил и решимости. Сук он больше пилить не станет. «Нашли дурака», — презрительно скажет он. Даже не полезет, скорее всего, на сук. Но в колодец не задумываясь плюнет. А от дождя побежит прятаться в пруд. Сидя в стеклянном доме, будет кидать в прохожих камни. И так далее. А всем возможным жизненным ситуациям обучить заранее невозможно. А нам с ним рядом — жить и жить. Порою даже глупо и опасно становясь между дураком и совершаемой им глупостью.

Но как же образование? О, образование безусловно меняет: отчасти просветляет, а отчасти — усугубляет глупость, становясь ее щитом и мечом. В то же время невежество — это порох и бензин глупости. Так что равно плохо сказываются на дураке и ученье (свет), и неученье (тьма). Хотя, конечно, польза образования неоспорима и высока. Но Чехов не без грусти сказал однажды, что образование развивает все способности, а в том числе — и глупость.

Оттого давно и глубоко замечено, что ученый дурак глупее, чем неученый. В наш век повального просвещения это стало еще видней, ибо круглые дураки становятся многогранными. Но образование ожесточает неразумие. В узкой своей области дурак может достичь огромных подлинных успехов и плодотворно с пользой передать другим свою сугубую эрудицию. Да только вот беда: осведомленность в узком коридоре специальных знаний наделяет ученого дурака неописуемым апломбом, растекающимся на все остальное пространство жизни. Он не устает поучать, советовать, наставлять, оценивать, раскрывать глаза, вмешиваться, истолковывать, входить в комиссии и комитеты по любым вопросам и проблемам.

А полное отсутствие сомнения в себе и правоте своей (сомнение — начало мудрости, вспоминает Токарский слова Аристотеля) и раздражительная неприязнь к тем, кто высказывает такое сомнение, — сочетаются в дураке с недоверчивостью к советам и мнениям окружающих.
Ибо ошибочно считать, что дураки доверчивы и добродушны. Это пагубное и опасное заблуждение. А упрямый, несговорчивый, подозрительный, упоенный, целеустремленный, напыщенный, полномочный и самовлюбленный дурак? А убежденный и неукоснительный? А бдительно ищущий еретических отклонений, несоблюдения или превратных толкований?

Природа чрезвычайно справедлива: недодачу разума она со щедростью возмещает самоуверенностью, апломбом и нетерпимостью. И поэтому дурак с убеждениями — большая опасность для окружающих (даже разделяющих его убеждения).

Из-за великого разнообразия глупости мое исследование оказалось очень затруднительным. Ибо дурак бывает молчаливый и болтун, застенчивый и развязный, веселый и грустный, общительный и замкнутый, счастливчик и неудачник, верный и подлый, образованный и невежда, трудолюбивый и лентяй, хвастун и скромник, воспитанный и хам, талантливый и бездарный, инициативный и пассивный, отважный и боязливый, прямодушный и хитрец. Я чуть было не написал тут: умный и глупый — и был бы прав, что легко увидеть из дальнейшего.

А кстати, об уме и горе от ума. Ясность этой ситуации слегка подпортил ее родоначальник Чацкий: давно уже замечено кем-то, что вовсе он не так уж был умен. Ибо никак нельзя назвать умным человека, который по поводу и без декламирует свои возвышенные речи то перед сытым недалеким барином, то перед елозящим приживалой, то перед пустой бабешкой, а то и вовсе перед военизированным шкафом. Ибо ум — это непременное и ясное понимание, с кем ты имеешь дело, кому и что разумно говорить.
Например, умен ли был добрый повар из известной басни, мягко стыдивший вороватого кота?
А достаточно ли был умен карась-идеалист, поплывший к щуке потолковать о добродетели? Хотя и жаль его, но вряд ли.

Правда, у Токарского причисляются к глупым и довольно спорные поступки. Он вспоминает прекрасный и поучительный эпизод у Рабле — когда Панург, купивший у купца на корабле одного барана из огромного стада, неожиданно бросил этого барана за борт. Восторженно блея, все до единого бараны принялись прыгать за борт, спеша и толкая друг друга, чтобы успеть за товарищами. Тут Рабле упомянул Аристотеля, не зря считавшего баранов самыми глупыми животными, и Токарский соглашается с ним, полагая такое пагубное подражание очевидной глупостью. Но это стоит обсудить, поскольку вывод не бесспорен.

Подражание очень глубоко сидит в человеческой психологии. Это благое наследие наших предков, живших некогда стадами и стаями, а потом племенами. Подражание было разумно и необходимо тогда, чтобы выжить (некто первым, например, замечает опасность и бежит), но и сейчас в нем много пользы и смысла. Подражание — основа обучения и воспитания, где многое состоит из личного показа, примера, собственных поступков и отношении.

Но вернемся к нашим баранам. Стоило ли им бросаться в море за первым? Я попытаюсь размышлять, влезая в баранью шкуру. Некогда Женева славилась обилием предприимчивых и хитрых обывателей. И появилась в Европе пословица: «Если видишь, что женевец кидается из окна, спокойно следуй за ним — не останешься в накладе».
И вот я стою на палубе, баран-бараном, и вижу, как спешно и радостно сигают в море мои близкие товарищи. Я не имею возможности расспросить их (таково частое условие житейской задачи), а хоть бы и сумел — они бормочут невнятицу или ссылаются на уже прыгнувших, и я не знаю, что делать. Я вспоминаю эту женевскую пословицу (или думаю о стихийной мудрости еврейского народа) и лихорадочно соображаю. Что, если прыгающие что-то знают (или чувствуют), и я, оставшийся на палубе, тем самым останусь в дураках?
А может быть, прыгающие — просто бараны? Но что-то очень уж их много.
А папа, помнится, мне с детства говорил: «Ты только не считай других глупее себя — ошибешься и ушибешься». Да, мне папа вот еще что часто говорил:
«Почему ты все время норовишь выделиться и поступаешь не как все? Очень ты умный, что ли?» (Кстати, в былые времена этот вопрос звучал осудительно, как изобличая человека не совсем своего, хитреца, умышленника, выжигу и себе на уме.) — «Ты думаешь, что все идут не в ногу, а ты — в ногу?» — говорил мне папа. (За это нас, евреев, и не любят, — звучало в его словах, тяжело пахнувших житейским опытом.) — «А коллектив всегда умнее, потому что егo больше», — говорил папа.
Боже, сколько их уже прыгнуло! И прямо в море! Ведь утонут, вот бараны! И как торопятся, неужели не понимают? А вон один знакомый, очень, очень неглупый, а как блеет, стараясь протолкаться к борту! Ну уж нет, я не баран, чтобы остаться последним.

Короче, я прыгнул тоже; прощай, читатель. А скорей, — до свидания, поскольку я уверен, что прыгнул бы и ты. Не будешь ты стоять, как баран, где все вокруг тебя кипят и устремляются. Подражание — не глупость, и очень трудно оставаться одному — даже когда уверен, что правильно оценил перспективу.

Однако же не исключена ситуация, что первые были просто баранами, а остальные рассуждали мудро и здраво (как я сейчас), — но именно поэтому последовали за первыми. Отсюда следует простая и здоровая (казалось бы) мораль: в коллективных действиях главное — не дать вырваться вперед заведомым баранам.
А если некий Панург подтолкнул их специально?
А если стадо разделилось на две половины и в каждой из них есть уважаемый баран?
Не в силах разобраться, все-таки обратился я к ученым людям: что такое глупость и всегда ли совершающий ее — дурак?

* * *

Мой первый собеседник — широко известный в своей области ученый, психиатр и психолог Бассин. Вы уже оставили земную жизнь, дорогой Филипп Вениаминович, примите на неведомом расстоянии мою любовь и благодарность за годы нашей дружбы. За долгие прекрасные разговоры, за ту дивную душевную приподнятость, с которой неизменно выходил я от Вас, ибо в молодости новое познание мира приносит чистую и свежую радость, и Вы со щедростью дарили мне это чувство.

Хоть видит Бог, я не всегда понимал Вас, а еще знал, что многие коллеги отзываются о Вас (мягко говоря) снисходительно. В годы, когда имя Фрейда упоминалось только со словами поношения, Вы непрестанно писали статьи о работе мозга на загадочных глубинах подсознания, неуклонно вступая с Фрейдом в полемику (оттого только статьи и печатались), но тем самым упрямо сохраняя его имя в обиходе научных споров. «Приспособленец», — презрительно говорили про Вас чистоплюи, выбравшие гордое (и послушное) умолчание. «Он глупо лезет на рожон», — говорили осторожные мудрецы, покорно принявшие гнусное условие, что Фрейд — имя подрывное и научно неприличное. Потом вдруг оказалось, что уже вполне безопасно обсуждать его великие открытия в подсознании; время незаметно и круто переменилось. А что этот каменный барьер без крика и ажиотажа подточили именно Вы — навряд ли кто-нибудь сказал вслух — разве что в некрологе, возможно. Но я его уже не читал.

— Глупость? — переспросил профессор. — Это просто следствие плохого или расстроенного управления. Поведением, поступками, мышлением и речью. Вековечные российские пословицы очень точно иллюстрируют это явление: «дурная голова ногам покоя не дает», «сила есть — ума не надо», «заставь дуpака Богу молиться — он и лоб расшибет». Дураки носят воду решетом и толкут ее в ступе, плюют против ветра, ищут потерянное не там, где потеряли, а там, гле светлее — на всех языках мира есть сотни таких пословиц и поговорок. А в цивилизованном двадцатом веке при наличии средств связи и чудовищной централизации управления лишаются покоя ноги и расшибаются лбы тех, кто связан с дураком узами подчинения или сотрудничества, доверия или безвыходности ситуации.

Только я вовсе не ограничиваю глупость такими четкими и жесткими рамками, — добавил профессор, — я вовсе не такой ученый дурак, как вам уже показалось. Понятие глупости так же неисчерпаемо как понятие ума и таланта, а одну из граней можно сегодня чуть осветить. Давайте попробуем.

Последние годы многие исследователи разрабатывают теорию, согласно которой мозг непрерывно нацелен в будущее — как самое ближайшее, так и отдалённое во времени. Мозг активен: в его бесчисленных нервных сетях созревают прогнозы наиболее вероятных будущих ситуаций и варианты поведения для них. Подавляющая часть этих прогнозов и планов творится неосознанно, и лишь крохотная — всплывает в сознание. Вот несовершенство (или расстройство) этой системы и рождает поступки, действия и мысли, которые выглядят глупостью. Ибо явно глупы длинные обходные пути, если есть кратчайший; глупо выглядит ползучая осторожность в удобных и благоприятных обстоятельствах; и наоборот — неразумна поспешность в сложной и неясной ситуации. Кстати, именно поэтому очень часто смелость и решительность — лишь результат непонимания последствий, неспособность вообразить их достаточно полно, а тем самым — правильно прикинуть разумность проявляемой отваги. Яркий пример тому — речной карась, который жаждал справедливости и отважился пожаловаться крупной щуке на бесчинства щуки помельче. «Что это у тебя, голубушка, вроде карась недоволен чем-то?» — спросила крупная щука у щуки помельче. «Нет, уже всем доволен», — честно я преданно ответила щука помельче. Так вот: был ли достаточно умен покойный карась?

Именно слабость этой системы прогноза и предвидения мешает дураку оценить известную мудрость: «единожды солгавши, кто тебе поверит?» — и упоенно продолжает врать, простодушно удивляясь, что ему уже не верят. Даже если он теперь порой говорит чистую правду.

Именно поэтому дурак видит лишь явную и скорую выгоду или пользу там, где умный различает дальние последствия этого соблазна. Дурак заглатывает наживку, умный проходит мимо. Только хотите, я сам себя опровергну? Опасливый прогноз может не сбыться, и в выигрыше оказывается дурак.

Отсутствие воображения и дерзких мыслей, ограниченность и недалекость суждений, бездумное и усердное соблюдение традиций, ритуалов и канонов — благо и залог душевного покоя, конечно, хотя то и дело это выглядит глупостью в чересчур истовых и рьяных проявлениях. Но таково ведь абсолютное большинство человечества, и упаси меня Господь от насмешки и осуждения, я говорю только о крайних случаях — но где граница?

А еще сегодня всюду стало широко известно чисто инженерное понятие: обратная связь. В любой разумно управляемой системе (будь то машина, живой организм или общество) есть непрерывное слежение за результатом каждого действия. Чтобы вводить текущие поправки, чтобы не ошибиться, не сбиться с пути, не попасть в опасную ситуацию, не сделать нечто непоправимое. Все наши органы чувств постоянно доставляют сигналы обратной связи, а мозг и нервная система безостановочно обрабатывают эту информацию. Нагляднейшая модель механизма обратной связи — палочка, которой постукивает слепой, прокладывая себе путь по улице.
Дурак, не ведая сомнений в безупречности всего, что делает, решительно отказывается от сигналов и корректив окружаюшего мира, слеп и глух к обратной связи от людей, среди которых он живет. Если сигналы обратной связи вводятся насильно (его бьют) — он плачет, обижается и негодует. Если же (в меру своих возможностей) дурак может перекрыть этот канал жизненно важной информации, то он запрещает по правки и свирепо карает всех, кто пытается их внести.

А так как в обществе (государство — частный случай такой системы) осуществляют обратную связь чаще всего люди с разумом и пониманием, то ненормальное общество обрушивается именно на них. Вы мне, конечно, возразите, что это вовсе не глупость с точки зрения сохранности системы, но какова тогда становится там жизнь — не замечали? Любое сообщество людей — такая же система, и банально тут вдаваться в подробности. Семья, община верующих, даже просто компания — всюду опасно, если течение жизни зависит от дурака.

Кстати, услужливый дурак опаснее врага по тем же самым причинам. Враг наносит вам удары и повреждения, обиды и уроны, от которых можно защищаться, и сопротивление спасет вас или хотя бы чуть облегчит. А помощь дурака неисповедима, как его пути; его участие, опека и поддержка протекают, как стихия, и слабеющая мольба о прекращении благодеяний просто не доходит до его самозабвенного рассудка. Страшен дурак, профессионально занятый устройством чужого счастья.

А теперь давайте сделаем отступление и опровергнем сказанное ранее.
Подсознательное сравнение прогнозов делает неразумным в наших глазах как излишне розовый оптимизм, так и черную безнадежность скептика. Мы ведь просто сопоставляем свои предвидения с чужими, и свои всегда выглядят более убедительно. Так беспечное наплевательство на очевидные грядущие неприятности заставляло братьев из сказки считать глупым их меньшого, Иванушку-дурачка. Он соглашался на худшую часть наследства, поворачивал коня туда, где надпись на камне сулила гибель, выступал там, где умный затаился бы. Но в конце концов он побеждал, богател, женился по любви и оказывался много счастливей осторожных и разумных братьев. Сказка (которая, как известно, ложь, да в ней намёк) — великолепная модель той человеческой разумности, которая всегда кажется глупостью лежачему камню, премудрому пескарю, человеку в футляре, ужу в споре с соколом и сверчку, знающему свой шесток. Стоит об этом поговорить, помня блистательное французское выражение: «Кто живет, не делая безрассудств, не так умен, как кажется».

Оценивая дерзкие и отчаянные, из ряда вон или заведомо обреченные поступки и идеи, мы снисходительно говорим: молодо-зелено, плетью обуха не перешибешь, дуракам закон не писан — и всякое прочее из бытового житейского набора. Все советы здравого разума — выживательные, охранительные, приспособительные: о молчании, осторожности, неучастии, невмешательстве, смирении, кротости и укрощении гордыни. Но вся история открытий, поворотов и свершений — это история подрыва и разрушения канонов, устоявшихся представлений и традиций, безмятежного покоя и поруки молчания, это история разрыва привычных разумных рамок. Только вы меня правильно поймите: я о бунтах и взрывах в науке и искусстве говорю, а не про всяческих революционеров. Всего две подлинно великих революции были в истории нашей планеты: ледниковое нашествие и всемирный потоп — так ничего хорошего, насколько я осведомлен, оба этих катаклизма нашей земле не принесли. А всякие другие революции — не моя область, хотя смею думать, что всегда там в одинаковой пропорции сплетаются одержимые властолюбцы, прекраснодушные фанатики, авантюрные мерзавцы и воспаленные слепцы. Избавь нас, Господь, от этой гремучей смеси!

Hо в разные времена многие замечательные идеи, гипотезы и произведения выглядели наглым и неразумным покушением на убедительную и незыблемую привычность. С точки зрения тех, кому было уютно в устоявшейся системе мыслей и образов. Они-то и называли всякую попытку перемен — кощунством, глупостью или безумием.

Так что не упустим случая назойливо заметить еще раз: именно то, что клеймится глупостью, обеспечивает прогресс человечества. Именно глупость, доводя каноны до абсурда, подтачивает неудачное и устаревшее, и она же — руками неразумных возмутителей спокойствия — подготавливает шаг вперед. Так что прогресс человеческой цивилизации попросту немыслим без глупости.

* * *

У нашей темы оказалась неожиданная грань. Ведь, как известно, глупость часто вызывает смех. Почти всегда. И нам пока не важно — веселый это смех или горький. Но что заставляет нас рассмеяться? Чувство превосходства, мгновенное подсознательное сравнение этого нелепого поступка или мнения — с нашим, безусловно лучшим вариантом на этот случай.

Такие механизмы описал некогда Зигмунд Фрейд в своей книге «Остроумие и его отношение к бессознательному».
Движения клоуна, писал Фрейд, смешат нас, ибо они нецелесообразны. Именно поэтому клоуны часто сразу после гимнастов и акробатов, жонглеров и канатоходцев повторяют их номера. Нелепость нарочитой неумелости особенно смешна после отточенной и скупой точности движений мастера. Смешна своей плохой регулировкой с обилием излишних и неверных движений.
Такое же бессознательное сравнение нашего варианта действий, нашего понимания ситуации — смешит нас при виде глупого поведения: пугает ли клоун льва, размахивая газетой со статьей о правах человека, или подбрасывает вверх башмак, забывая отойти в сторону.

Такой подход позволил Фрейду описать одну слабость разума, часто используемую в анекдотах и весёлых историях, где герой говорит слова, с очевидностью (для всех, кроме него) противоречащие друг другу. Возвращает, например, глупец одолженный им у соседа котел, а через день владелец жалуется, что получил котел обратно с дырой. На что глупец (он же хитрец, что сплошь и рядом совмещается) отвечает быстро и находчиво: во-первых, он котла вообще никогда не брал, во-вторых, котел уже был продырявлен, когда он его брал, а в-третьих, он вернул котел целым.

Глупо, да? Но оттого и смешно. Тут доведено до абсурда одно очень распространенное явление. Механизм его, правдоподобный и убедительный, предложил Фрейд в своей книге.

Три варианта ответа мгновенно (и пока неосознанно) возникли в уме героя, как только его спросили о котле. Так и работает, очевидно, наше мышление: на каких-то неведомых глубинах готовит оно несколько решений любой жизненной задачи. А затем все эти варианты проверяются каким-то общим контролем — на логичность, правильность, целесообразность. И один из них (один! — ведь они противоречат друг другу) выдается в виде ответа…

Так может быть, одна из причин глупости — именно слабость отбора и контроля, некие прорехи в системе разумного выбора — мысли, действия, оценки?
Если все действительно так, то этот фильтр можно улучшить образованием, воспитанием, самоконтролем. И не умней тогда становится человек, но проявляет глупости гораздо меньше, в крайнем случае — не стесняется промолчать. Так я прочел где-то замечательный совет, как отличить молчаливого умного от молчащего дурака: умному молчание не в тягость. Но воспитание и образование — такая тонкая кора! И под напором чувства она то и дело уступает.

Смотрит человек на непростую живопись, перелистывает глубокую и сложную книгу, сталкивается с незнакомой ранее культурой (традициями, ритуалами, людьми), слышит и видит нечто совершен непривычное и непонятное. И все в его душе ощетинивается, стрелка оценочного прибора мечется между словами отчетливыми: чушь, выпендреж, безумие, убожество, дикарство, бездуховность и бескультурье. А что виной непониманию — он сам, дурак, не в силах осознать, ибо между готовностью присмотреться и надменным отвержением непонятного — лежит отчетливая граница ума и глупости. Не поленюсь повторить: недостачу ума природа щедро компенсирует осудительной агрессивностью, категоричностью, апломбом и скоропалительностью суждений.

Поскольку глупость — слово бытовое, и применять его в научных разговорах неприлично, психологи ввели в обиход замечательно емкое понятие об открытости и закрытости разума.

Разум закрытый обороняется от поступающих в него новых сведений (не совпадающих с привычными), как средневековый Тибет — от иностранцев: они втекают в него и бесследно исчезают. Но реакция на них проявляется — гневная, нетерпимая, отвергающая. А люди, приносящие эти сведения, — недоумки, разносители мифов, злопыхатели, чудаки — обормоты. С точки зрения охраны душевного покоя это очень целесообразно, просто-таки разумно, ибо столкновение знаний чревато взрывом и душевным разладом, беспокойным сквозняком умственного неуюта, тяжкой необходимостью напрягаться, едкой докукой вроде уколов совести.

Открытость разума — это распахнутость его для новых сведений, как бы ни противоречили они устоявшимся привычным взглядам; это готовность к схватке и борению мыслей, к душевному дискомфорту, который неминуем при этом. У закрытого разума потребности в новых сведениях нет, ибо он твердо держится курса, который проложили ему признанные авторитеты, и вслед за ними он даже может безболезненно поменять воззрения — сказанное ими принимается безоговорочно и бездумно. Он начинает со скрипом и недоумением разворачивать свои замшелые механизмы, если стряслось нечто экстраординарное, а объяснение от почитаемых авторитетов — не поступило.

Речь идет, разумеется, о крайних проявлениях разума. Кроме того, в уютной гавани закрытости пребывает множество светлых и глубоких умов. И наоборот — возможен настежь распахнутый, обдуваемый всеми ветрами времени дурак, но на этом вихревом полюсе долго жить немыслимо, и, пометавшись, он с облегчением переходит в состояние иное, где покой, безветрие и благолепие небес над душевным горизонтом. Я обрел твердую точку зрения, говорит (и чувствует) он. Только давно уже и грустно замечено, что ничто так не мешает видеть, как точка зрения.

* * *

Насколько сложной и глубокой оказалась глупость, почтительно думал я, начиная благоговеть перед этим непостижимым повсеместным чудом. Одна случайная мысль отвлекла меня совсем в иную сторону.

Есть на планете нашей замечательный весенний праздник: первое апреля. День вранья. Первое апреля — это единственный день, когда люди обманывают друг друга бескорыстно. Как интересно сообщить человеку о какой-нибудь ложной неприятности (о приятности нельзя, чтоб разочарование не омрачило yдовольствия) и наслаждаться, если он поверил.

Но почему он поверил? Поверил в нелепую, шитую белыми нитками неожиданную неприятность. Может быть, он глуп? Нет, очень умен и прозорлив. Но именно поэтому и поверил. Поскольку как раз умный человек всегда готов в нашем печальном мире к любой нечаянной житейской невзгоде.

Но эти мысли я отогнал. Они неразумно уводили меня из благоухающих долин чистой психологии. А я уже созвонился еще с одним человеком, грамотным в этой области.

* * *

Мой собеседник и многолетний приятель Веня Пушкин (уже умер он, светлая ему память) рано стал доктором психологических наук, был широко и неназойливо образован, а среди коллег своих слыл чудаком из-за пристрастия к исследованиям, в те годы не академическим: он увлекался телепатией и ставил эксперименты, ища нервную систему у растений. В Институте психологии он заведовал лабораторией мыслительных процессов. А так как думают без исключения все (а полагать, что думаешь — уже мышление), то и вопрос о глупости здесь был весьма уместен. Однако же профессор Пушкин сильно огорчил меня.

— Глупости на свете нет и быть не может, — сухо сказал он. — Снижение умственных способностей нигде не переходит за отчетливый предел, где можно обоснованно ввести слово «дурак». Оно перетекает в патологию, такое снижение, но мы ведь ищем не болезнь, а вполне здоровую глупость, а ее нет.
— Хочешь, — сказал профессор, — я покажу это прямо на твоем примере? Ты ведь в умственном отношении, слава Богу, пока что безнадежно здоров, но сколь огромно количество людей, правомерно считающих тебя недотепой, обалдуем, шутом гороховым, олухом царя небесного и даже просто идиотом, — не правда ли?
— Правда, это правда, — взмолился я, — давай лучше поговорим обобщенно.
— Как раз именно глупость склонна все обобщать, — неумолимо сказал профессор.

— Не обобщай, и обобщен не будешь, — добавил он, разрешая мне в виде исключения курить у него в кабинете. — Ибо глупость, — сказал он, — это всего лишь мнение одного (или группы) о разуме и поступках другого (или нескольких). Глупость — это точно такое же понятие, как юридическое понятие вины. Всегда отыщутся люди, которые готовы будут доказывать невиновность (разумность) или виновность (глупость) обсуждаемого человека.
Или выявится невозможность осуждения даже при наличии вины (неизбежно было совершение глупости). Ибо сложность возникшей жизненной проблемы оказалась выше уровня умственных способностей обвиняемого. Вынужденный решать, человек в подобной ситуации совершит глупость. Но — лишь по мнению тех, кто имеет больше опыта, способен осмыслить проблему тоньше и глубже и поступить разумней. Да еще оценка эта ставится уже с оглядкой на последствия, и не очевидно, как поступили бы сами судьи, доведись им решать мгновенно. Кстати, в таких случаях всегда правомерно (юридическое слово) обсудить разум тех, кто навязал эту проблему человеку, споткнувшемуся на ней. У Антуана де Сент-Экзюпери замечательно говорит король Маленькому Принцу: если я прикажу своему министру обернуться морской чайкой, или порхать с цветка на цветок, или написать трагедию, а он приказа не выполнит, — кто в этом будет виноват? С каждого надо спрашивать, говорит разумный король, только по его возможностям, это главное для разумной власти.
К сожалению, жизнь (или судьба) эту повесть мудрого француза не читала и постоянно вынуждает нас то порхать бабочкой, то трепыхаться морской чайкой, то сочинять невесть что безо всякой к тому склонности и подготовки — вот мы дураками и выглядим. Hо не расстраивайся, кто-то из великих поэтов сказал, что дурак, признавший, что он дурак, — уже наполовину гений.
Только ведь и эта половина сомнительна. Глубокий и талантливый мыслитель, свободно блуждающий разумом по любым лабиринтам мироздания и развязывающий мертвые узлы сложнейших проблем будучи неосторожно послан женой на рынок, покупает на первом же попавшемся лотке мелкую пожухлую картошку — к снисходительной ухмылке продавца и недоуменному огорчению жены. И как бы ни был ты умен, и прозорлив, и проницателен — всегда найдется некто, кто сумеет обвести тебя вокруг пальца и переиграть на своем поле.

Так что не спеши осуждать глупость. На любом поступке властно сказываются собственная, личная прикидка соразмерности средств и цели, свой спектр интересов и предпочтений, своя система нравственных и прочих резонов. У каждого свои соображения и доводы, своя шкала плюсов и минусов, и слово «глупость» возникает лишь от несхожести двух измерительных линеек. Сколько тому примеров!

Заметно и значительно глупеют влюбленные. Так это же их счастье! А заодно и общественное: ведь человечество должно плодиться.
Глупо лелеять надежды и питать иллюзии. Но что тогда питать и что лелеять?
Глупо, но прекрасно и сладостно хотеть невозможного — а кто держит мечтателей за умников?

Наше время уважает прагматиков и реалистов — это действительно разумная жизненная позиция. Однако же насколько тягостно и скучно (а порою — пакостно и гнусно) общаться с ними, и какими явно недалекими и плоскими выглядят они людьми. Ренуар замечательно сказал однажды: «Какая это гадость — голый разум!»

А вот категорическое утверждение, найденное мной случайно и недавно — это сказал знаменитый рабби Иехуда Бен-Йехезкель еще в третьем веке: «Тот, кто подчиняет всю свою жизнь строжайшему и буквальному исполнению заповедей, — дурак».

Глупо думать, что ты умнее, стройнее и красивее, а главное — привлекательнее других. Но откуда тогда черпать женщинам энергию и уверенность в себе?

Всем известно, что неразумно плевать против ветра. А если есть уверенность, что переплюнешь, и упрямая решимость попытаться? А если этого требует чувство чести, человеческого достоинства и просто порядочности?

А сколько глупостей мы делаем из благородных побуждений! А как умнеет прямо на глазах дурак, который нас похвалит! Глупо браться не за свое дело. А если очень хочется и кажется, что сумеешь? Вообще без этого благостного заблуждения человечество гораздо меньше продвинулось бы вперед.

А расхождение жизненных ценностей по крупному счету создает уже просто несовпадающие миры. Дон Кихот совершает поступки, глупые только в восприятии его современников и отчасти нас — читателей, похожих по приземленному разумению на Санчо Пансу. Но ведь и рыцарь печального образа невысокого мнения об уме своего растительного оруженосца. Князь Мышкин — чистый идиот в глазах окружающих, но сам он жалеет многих из них именно за неразумность. Бравый солдат Швейк безнадежно туп и наивен по мнению пьяницы фельдкурата и прочих чинов армии, но мы-то ясно видим, кто из них действительно дурак. Интересы, знания, мировоззрение, ум и характер сообща вырабатывают свои понятия о глупости, и полностью эти понятия мало у кого совпадают.

(Тут я припомнил, как мой сын писал некогда в школе сочинение по пьесе «Горе от ума» и нашел — к пугливому восхищению учительницы — точную и грустную формулировку: «Тех, кто искренне болеет душой за общество, общество искренне считает душевнобольными».)

Задним числом потомки находят много глупости в оступках и мнениях отцов и предков. Умудрённые временем и знанием последствий, потомки часто бывают правы. Но тогда это вовсе не было глупостью! А было естественным проявлением взглядов мир, на смысл существования, на границы добра и зла, на справедливость, жажда которой пожизненно гложет человеческую душу. И никак не поручиться заранее, что именно покажется разумным следующим поколениям. В жизни постоянно возникает множество чисто игровых ситуаций, а предусмотреть вер вероятности и случайности не удалось бы никакому гениальному уму. Похоже, что играет сам Творец. И насмешливая история рушит самые безупречные прогнозы. Так что не предсказать ни будущую оценку нас потомками, ни их собственные неминуемые глупости.

А разве отказавшиеся покаяться Мигуэль Сервет и Джордано Бруно не были полными глупцами во мнении людей, толпившихся вокруг их костров?
А что думали об академике Сахарове миллионы его сограждан? Многие — голову даю на отсечение — так же думают и посейчас.

Этот узел с достохвальной, вполне современной категоричностью разрубил некогда Флобер, сказавший (с иронией, по счастью), что дураки — это просто все, кто думает иначе. Поэтому, например, массовый человек склонен очень невысоко оценивать разумность людей, проходящих мимо любой выгоды. Понимая выгоду широко, биологически: благополучие и безопасность, материальный успех, всяческое утоление плоти. И он, разумеется, прав, этот человек, всю жизнь возделывающий свой сад, история ему немало обязана. Однако же она еще более обязана людям того неразумного склада, и тут было бы глупо вдаваться в подробности.

А значит, глупости нет, и каждый прав по-своему. Один — со своей колокольни, а другой — со своего шестка. И безусловно прав кулик, хвалящий свое болото. А глупость — это только лишь оценка. И тому простое вот наглядное доказательство: я взял высокую ноту, я залетел в патетику и пафос, и уже ты смотришь на меня, как на ученого придурка.

* * *

Никак нельзя было сказать, что меня полностью ycтpоили оба эти разговора. Хотя понял я из них, что дурак и человек, совершающий глупость, — вовсе не одно и то же, ибо глупость однократна, а дурак — всегда рецидивист.

Но кем считать человека, все поступки которого безупречно разумны и неизменно приносят ему пользу и столь же неизменно вызывают у окружающих отвращение и омерзение?

Итак на свете глупости не существует, а есть лишь миллион ее проявлений. Сплошь и рядом молчаливо или вслух именуют глупостью слова и действия друг друга две любые несогласные стороны. И обе — справедливо. Дурак — это не отсутствие, а свойство ума. И тогда выходит, что дурак — это просто такой ум. Более того: размер совершаемой глупости часто прямо пропорционален глубине ума, его размаху и творческой одаренности.

И ничего, ну ровно ничего не удается сформулировать с достоверностью. Кроме одной и, право же, неглупой мысли.

Хорошо бы всем нам непрестанно стараться, чтобы ни в одной деревне дурака не допускали разводить, гасить или поддерживать огонь. Ни в одной! А на дудочке — пусть играет.

Хотя даже при таком раскладе остальные все должны быть начеку, зорко следя, под чью дудку они пляшут.

* * *

Конечно, мой усердный труд будет неполон, убог недостаточен, если для оттенения глупости, столь неловимой и спорной, не расскажу я о людях неизлечимо умных — а повсюду их великое множество.

Начну я с тех, кому когда-то я в журнале сдал статью.

Сперва мой опус похвалили, отметив, что редактировать необходимо, но немного. У каждого из прочитавших было свое собственное мнение относительно места, которого следует коснуться бдительным и чутким пером. Статья пошла от стола к столу.

А через день от стола к столу метался уже я. Более всего статья напоминала стог сена, осажденный разъяренными овцами. Каждая норовила вырвать и уничтожить тот именно клок, который был ей понятней и ближе, отчего нуждался в скором и бесследном — исчезновении. Стог таял на глазах. Они спешили так будто боялись, что некто серый и зубастый может подойти сюда полюбопытствовать, поэтому все то что не исчезало сразу, тщательно приминалось и выравнивалось.

Вскоре я унес домой остатки. Было мне по недалекости моей неясно, отчего психологические выкладки настолько взволновали моих коллег. Очевидно, был у каждого из них на примете некто, могущий принять на свой счет перечень приводимых примет и обидеться со всеми последствиями. Они знали, где и кто дурак! А я, признаться, этого и до сих пор не знаю. Ибо кто глупее — тот, кто сверху громогласно и бездарно лжет, или же тот, кто снизу шумно и с восторгом аплодирует, каждым таким аплодисментом нанося себе пощечину по тонкому интеллигентному лицу?

А год спустя я накропал большую книгу о социальной психологии. Тогда эта статья пришлась впору, потому что много было в книге примеров массового отупления, оболванивания, обмана и ослепления немцев в период фашизма. Я ни о чем другом в те годы не хотел и думать, идиот, как о попытках передать другим все то, что больно понял сам в те годы. Эта неутолимая жажда громко высказать на пользу всем свою зрячесть томила тогда многих доброкачественных людей.

И некто вроде главного редактора издательств, мне эту книгу заказавшего, зарезал намертво мой скудный, но усердный труд. За обилие, как тогда говорилось, неконтролируемых ассоциаций. Он даже к себе меня вызвал, оказавшись плюгавым тощим евреем (я почему-то думал, что все начальство — крупное и пышнотелое) с большими глазами, где вековечная еврейская грусть совмещалась с юркой современной блудливостью. Он сказал, что не позволит мне порочить нашу светлую реальность моими гнусными аллюзиями. Я тогда уже знал, что аллюзия — это просто намек, и наивно спросил, как же он догадался, на что я намекаю, за что с позором был изгнан из кабинета. И поступил я очень мудро: пошел в редакцию и украл свою книгу. Так изыскания о свойствах ума снова оказались у меня дома.

Вскоре я забыл о своем печальном труде, занялся иными глупостями и был отправлен на пять лет в Сибирь, чтобы проветрить свою шальную голову и охладить излишний пыл. Там я встретил очень много умудренных опытом людей (и в тюрьме, и в лагере, и в ссылке), так что возвратился весьма поумневшим. Правда, жена моя этот факт категорически отрицала и нетактично смеялась, когда кто-нибудь говорил, что я сделался заметно умней (а впрочем, кажется, я это сам и говорил).

Уже повеяли по всей стране весенние ветры, и в рассуждении какого-нибудь легкого заработка отыскал я свою куцую статейку и отдал в некий сборник — составлял его мой давний знакомый, очень хороший и очень мудрый человек.

Получил я вскоре рукопись обратно с дружеской интеллигентной надписью на полях: «Дорогой Игорь! Вас Сибирь ничуть не образумила. Вы написали не статью, а девятое письмо Чаадаева». Я был польщен такой хвалой и поехал к старику объясняться.

— Мне лень по вашей рукописи черкать карандашом, — сказал человек, умудренный жизнью, — давайте поступим просто и разумно. Вы меня знаете много лет, поэтому прочитайте сами и вычеркните все, что может мне понравиться. Договорились?

И засмеялся своим мудрым опытным смехом. А я засмеялся — горьким и понимающим. Но пошёл и все повычеркивал. А за оставшиеся маленькие огрызки получил большой гонорар, ибо тогда писателям платили много именно за умолчание.

А в самый-самый разгар российской весны мы переехали жить в Израиль. Что было, как объяснили умные остающиеся, чистой и вопиющей глупостью. Потому что именно теперь, по их мнению, можно было жить, преуспевать и благоденствовать. Ибо на почве этой выше головы обложили нас за многие годы популярным российским удобрением, что ныне должно было помочь нашему росту и цветению. Но я таким соблазном пренебрег, а мудрецы, оставшиеся там действительно махрово и кудряво распустились, дай им Бог удачи и здоровья в личной жизни.

Кто именно из нас поехал за свободой быть самим собой, кто — ради безопасности детей, а кто — за сочной колбасой, совсем не важно. Поскольку оказалось все совсем иным — и свобода, и безопасность, и даже колбаса. Что тема несколько иная, хоть заметить интересно, что мечты всегда дурачат нас, а умных — в особенности.

И все-таки один вопрос меня тревожит до сих пор. Кто может мне ответить, почему нас наши жены держат за гораздо больших дураков, нежели мы есть на самом деле?