Задорнов внезапно исчез. По словам Максима Галкина, его обнаружили стоящим на дороге с травмой головы только через три часа. Миша не понимал, в какой точке пространства находится, и не знал, что произошло.

— Прошло уже три с половиной месяца после Мишиного ухода. Боль утраты не отпускает, но зная его характер, убежден: Задорнов был бы против постоянных сетований. Впрочем, не могу сказать о нем «был» — как и о Лене Филатове. Оба моих друга всегда рядом.

С Мишей нас связывали пятьдесят семь лет жизни. Познакомились еще в Риге, где оба выросли, — на тренировке по настольному теннису в школьной секции. Я тогда ходил в седьмой класс, Миша — в шестой. Он любил вспоминать, как однажды после проигрыша я решил взять реванш. И надменно спросил, скольких девочек Задорнов уже поцеловал. Покраснев, он соврал, что одну. В ответ я с нахальством опереточного любовника небрежно сообщил, что у меня за плечами уже семьдесят пять, и показал свою записную книжку, в которой фамилии оцелованных были отмечены галочками.

Тогда он тоже завел себе блокнот, в который переписывал фамилии с обложек книг из папиной библиотеки. Естественно, переводя фамилии писателей в женский род. В списке его побед значились Толстая, Островская, Полевая, Шолохова… Но у меня перечень всегда оказывался длиннее и разнообразнее. «Видимо, Качан переписывал фамилии прямо из телефонной книги», — позже резюмировал Миша. Он любил живописать эту историю на своих концертах.

В Риге мы жили в ста пятидесяти метрах друг от друга. Я на улице Свердлова, Миша — на Кирова. Встречались на углу, у местных мальчишек он назывался «пятак», и шли гулять в Стрелковый сад.

Я хорошо знал Мишиных родителей Елену Мельхиоровну и Николая Павловича. Задорнов-старший был крупным писателем, лауреатом Сталинской премии. Писал о Дальнем Востоке. А я родился в Уссурийске. Спустя полжизни Дальний Восток объединит нас всех снова: Миша поставит на берегу Амура памятник отцу. В судьбе ничего не бывает случайным, надо только уметь замечать.

Задорновы жили в элитном доме, их квартира всегда поражала меня, сына «воина-освободителя», а сейчас бы сказали «советского оккупанта», солидностью и размерами. Забегая вперед, скажу, что когда распался СССР и прибалты познакомились со словом «реституция», у здания нашелся прежний владелец. К счастью, Миша уже заработал себе возможность переселить семью в другое место. Николай Павлович до этого не дожил.

Миша уже в детстве совершал попытки идеологических диверсий, на которые впоследствии была так богата его творческая жизнь. Одно время мы выступали в школьном хоре и с пионерским энтузиазмом распевали всяческую чушь. Поначалу я искренне пытался понять смысл того, о чем поем. Однажды не вытерпел, отозвал друга в сторону с вопросом: «Как считаешь, что означает строчка в песне о Гагарине „Простой советский паренек, сын столяра и плотника“? А еще про партизана Железняка: „Он шел на Одессу, а вышел к Херсону“? Этот красноармеец плохо знал географию или собирался дезертировать?»

Мы начали вдумываться в тексты. Когда я спросил у руководителя хора Доры Соломоновны, что значит название песни «Счастье иметь тебя, Родина», она стала обходить нас стороной. Вскоре нас с Задорновым из хора выгнали — за глумление над творчеством советских композиторов. И об этом Мишка не раз рассказывал в концертах. Как и о наших «Ходоках у Ленина».

Поставить спектакль к очередной годовщине Октябрьской революции решила наша историчка. Мы играли ходоков, представляя их по известной всем картине Владимира Серова. Ни лаптей, ни зипунов в наличии не оказалось, с бородами и изможденными лицами тоже не сложилось. Сгорбились, выпустили рубашки, подвернули брюки и наизнанку надели ушанки — в таком виде вышли на сцену. Одноклассница Оля Дзерук, игравшая секретаршу, строго спросила — по сценарию:

— По какому вопросу к Ильичу?

— Сестрица, землицы бы нам.

Тут мы с Задорновым имели неосторожность переглянуться и будто заново друг друга увидели. Внезапно оба осознали, что в таком виде к Ленину не ходят. По идее, секретарше следовало вызвать Дзержинского, чтобы немедленно нас расстрелять — за циничное глумление над трудовым крестьянством. Какая землица? На кой она розовощеким, спортивного вида подросткам? Хохот накрыл нас лавиной. Спектакль закончился, по большому счету так и не начавшись.

Что и говорить, много было у нас общих приключений! Начинающие сатирики часто шутят весьма грубовато. И однажды, лет в шестнадцать, Миша прогулялся по городу переодетым в девушку. Сделали ему соответствующий макияж — помогала старшая сестра Мила, надели черные чулки, туфли на высоком каблуке, даже нацепили ретрошляпку с вуалькой. И мы с ним на центральной улице Риги изображали ссорящуюся пару.

Мише было сложнее. Непривычные туфли сильно жали, а ему приходилось имитировать женскую походку. Но даже прихрамывая, он не забывал развязно вихлять бедрами и что-то выговаривать мне в манере вокзальной шлюхи. На нас начали обращать внимание мужчины — вернее на задорновские ножки. Видимо, местные донжуаны надеялись, что «парочка» сейчас окончательно рассорится и у них появится шанс. Но тут у Миши спустился чулок и он шмыгнул в ближайшую подворотню, чтобы его поправить.

«Кавалеры» как бы невзначай топтались неподалеку. Один, самый наглый, подошел поближе, чтобы лучше видеть. Задорнов нарочито косолапо двинулся на эротомана и баском рявкнул: «Чё надо? Чё те надо? Я вот тебе щас как дам! Пшел отсюда!» Мужик, конечно, пустился наутек. Да и мы путь домой проделали бегом, при этом Задорнов, сняв туфли, в одних сползающих чулках несся за мной с визгом: «Когда будешь алименты платить?» Можно считать, это был тест на преодоление застенчивости будущего эстрадного сатирика.

Наша десятая школа считалась элитной, но в ней, как и всюду, заставляли проходить производственное обучение. Мы с Мишкой стали токарями первого разряда. А одноклассница Задорнова и его будущая жена Велта — чертежницей-деталировщицей, что, думаю, в дальнейшем очень помогло ей стать профессором и преподавать английское языкознание в МГУ.

Получив аттестат, я уехал в Москву и поступил в Щукинское училище. Поселился в общежитии в одной комнате с Борей Галкиным и Леней Филатовым, вскоре мы стали закадычными друзьями.

Годом позже в столицу прибыл и Миша — перевелся из Рижского политехнического в Московский авиационный институт. Как потом с юмором вспоминал, «научился играть в преферанс, пить пиво… бренчать на гитаре… отсыпаться после бессонных ночей на лекциях… И разливать бутылку водки с завязанными глазами по булькам на равные доли по стаканам».

На третьем курсе я пригласил друзей-однокашников в Ригу на зимние каникулы. И мы приехали — Боря, Леня и Наташа Варлей, в которую Филатов был влюблен. Двумя годами раньше вышла знаменитая «Кавказская пленница», и Варлей знала вся страна. Как раз в те дни в нашей рижской школе проходила встреча выпускников. Можете представить, какой фурор произвело наше появление! Даже попросили выступить со сцены: мы с Филатовым и Галкиным что-то пели, Наташа рассказывала о съемках у Гайдая. Позже Миша вспоминал: «От Вовкиных друзей шла необыкновенная энергия свежести».

Перед самым отъездом болтались по заснеженной Риге и в каком-то дворике между католической церковью, Верховным Советом и свалкой заметили большую дыру в земле. Юным романтикам очень хотелось верить, что это средневековый подземный ход. Решили исследовать. Миша с Наташей полезли первыми, я следом. Филатов с Галкиным остались на стреме. Тоннель оказался заваленным и вскоре закончился. Пятясь, поползли к выходу в обратном порядке. Домой возвращались на трамвае. Наташу несмотря на ее популярность никто не узнавал, но ее это мало заботило, насторожило другое:

— Чем-то пахнет!

Миша ответил:

— Чем-чем — романтикой! Точнее дерьмом! Кто-то, видимо, наступил и перепачкался.

— А что у тебя на лацкане? — поинтересовалась Наташа. — А еще вот тут и тут!

— На себя посмотри! Просто у тебя шубка коричневая, но если приглядеться, ты сегодня не Варлей, а дерьмовочка!

Вероятно, в темное подземелье за последние несколько веков забегали только собаки и пьяные — с известной целью. Пришлось долго чиститься снегом в парке. Филатов сказал: «Это всем вам урок! Нельзя искать истину где попало! Окажешься по уши в дерьме!»

Кажется, Мишка бывал в своем институте реже, чем в нашем общежитии. Позже многие замечали, что Задорнов произносит свои монологи в манере, напоминающей нашу с Леней. По-щукински. И неудивительно: Миша действительно впитал атмосферу вахтанговской школы, думаю, мог бы даже получить диплом артиста!

У нас был увлекательнейший предмет — наблюдения. Будущих актеров учили подмечать мельчайшие детали, ведь в искусстве, как и в жизни, нет мелочей. Задорнов с удовольствием следил, как мы с Леней и Борей подсматриваем за людьми: в метро, на улице, в магазинах. Этот метод перекочевал в его миниатюры: точные наблюдения стали отличительным знаком Мишиного творчества.

В МАИ тогда была очень сильная самодеятельность, Задорнов в нее включился со всей своей энергией и опытом, приобретенным еще в Риге. Быстро выбился в лидеры и организовал там агиттеатр, который объездил полстраны, стал лауреатом премии Ленинского комсомола. Именно на его сцене состоялись первые опыты Задорнова-сатирика. Кроме того, Миша инсценировал наши с Филатовым песни.

Окончив институт, он несколько лет прослужил в так называемом «почтовом ящике», где продолжал подмечать несуразности, которыми полна окружающая действительность. А иногда их провоцировал. Мише приходилось заниматься бумажной волокитой, и однажды на очередной бессмысленной бумажке в вышестоящую инстанцию он приписал: «Целую». Главный инженер, как всегда ничего не читая, наложил на документ резолюцию «Одобряю». Делясь этой историей, Задорнов веселился как ребенок.

Вскоре Миша начал писать монологи для эстрадных сатириков. А когда сам прочитал в программе «Вокруг смеха» рассказ про два девятых вагона, его имя узнала вся страна. Следом появился рассказ «Благодарность». От имени горожан Задорнов писал письмо Михаилу Горбачеву. Мол, перед вашим приездом в наш город партийные чиновники сделали больше, чем было сделано ими за все годы советской власти: почистили тротуары, отмыли памятник Ленину так, что это оказался памятник Менделееву, выкрасили дома, правда только вдоль тех улиц, по которым вас возили, во всех домах подключили горячую воду, которую отключили в 1945 году немцы при отступлении… Приезжайте поскорее еще раз, нам так понравилось мыться!..

Через полгода газета «Нью-Йорк Таймс» сообщила о том, что в Советском Союзе впервые напечатали рассказ, высмеивающий генерального секретаря ЦК КПСС. А это значит, что Горбачев действительно перестраивает страну.

Становление Задорнова-сатирика происходило на моих глазах. При этом Мишка всюду меня расхваливал, дескать, он — всего лишь рассказчик, а «писатель у нас — Качан». Друг начал собирать огромные залы, я же существовал в своей творческой нише и чувствовал себя вполне уверенно. Тот факт, что именно Задорнов поздравлял страну с новым, 1992 годом, у меня особых восторгов не вызвал. Показалось забавным проявлением всеобщего абсурда, не более. Высокий начальник сказал Мише: «Не поздравить от имени телевидения наших зрителей не имеем права, придется это делать вам!.. Не отчаивайтесь, не надо, вы — Михаил Николаевич. Имя предыдущего президента — Михаил, а отчество сегодняшнего — Николаевич. Чувствуйте себя эстафетной палочкой!» Миша тогда обратился даже лично к Горбачеву. Когда они встретились через много лет, тот поблагодарил: «Вы чуть ли не единственный, кто меня поздравил в тот год публично».

Находились люди, обвинявшие Задорнова в популизме: дескать, его шутки рассчитаны на среднего зрителя, который привык смеяться бездумно. К слову, сам он нередко подтрунивал надо мной и своей женой Велтой: «Если прочитаю шутку Качану и Велте и они засмеются, значит, из концерта надо вычеркивать — народ ее не поймет». Понимал, что его аудитория — ценители юмора попроще. И все же вместе с приколами, понятными обывателю, щедро раздавал и изрядную долю «витаминов» — остроты более глубокие, требующие умственного усилия.

Видя популярные нынче стендап-шоу, понимаю, что Миша стал одним из первых в стране артистов этого жанра. Четыре часа мог выступать на сцене, напрямую общаясь с залом. Нынешние исполнители такого марафона не выдерживают.

Когда-то на латвийском пляже мы соревновались в прыжках в длину. Надо было с разбега оттолкнуться от мокрого песка и приземлиться в сухой. Я занимался легкой атлетикой и прыгал дальше. Но наступило лето, в которое Задорнов меня победил. Я удивился. А потом понял: он тренировался, пока меня не было в городе. Мишиной стихией всегда была конкуренция. Захотел и на эстраде стать круче всех и добился этого.

С годами выяснилось, что наша дружба не угасла подобно большинству детских и школьных дружб, а жила, развивалась и даже крепла. Задорнов очень отличался от своего медийного образа и на самом деле был по-хорошему сентиментален. Помню, однажды на Пасху его лирическая суть и телевизионное амплуа комично столкнулись. Миша предложил сходить на крестный ход, мы отправились семьями в храм на улице Неждановой. У Задорнова сразу родилась фраза: «На крестный ход собирается вся тусовка». В церкви действительно кого только не было — религия начала входить в моду.

Возле нашей группы топтался пожилой нищий, совсем пьяный. Миша достал из бумажника пятьдесят тысяч — самую крупную по тем временам купюру. Сунул ему: «На. Ну все. Иди, иди». Без брезгливости, а я бы даже сказал — с этакой суровой жалостью. Но нищий не уходит, не в силах поверить своему счастью. Совершенно потрясенный, вглядывается в лицо своего благодетеля и… узнает. Падает перед Задорновым на колени и кричит: «Спаситель! Артист знаменитый!»

И его крик, и слова совсем неуместны, да и называть писателя «артистом» довольно оскорбительно, но нищий не унимается, пытается поймать Мишину руку, чтобы поцеловать. Тот ее отдергивает, краснеет, злится. Еще и потому, что я, понятное дело, хохочу, закрыв лицо руками. Сатирик из телевизора спокойно дал бы поцеловать себе руку, осенил бы нищего крестным знамением, и картина «Явление Задорнова народу» была бы закончена. Но Мишке не хватило цинизма довести ситуацию до такого абсурда.

— В Латвии вы пересекались по-прежнему?

— У меня в Риге не осталось родственников, и я бывал там нечасто. А Миша жил месяцами. Стремясь поддержать русскоязычное население, он открыл в Риге русскую библиотеку. Задорнов вообще очень уважительно относился к языку, профинансировал возведение трех памятников Арине Родионовне: в Калужской, Нижегородской и Ленинградской областях. Говорил, что няня Пушкина сыграла важнейшую роль в возвращении исконно русского языка и достойна быть увековеченной.

При этом Задорнов очень смешно подталкивал молодежь к чтению. Подходил в библиотеке к какому-нибудь юноше из числа посетителей: «Возьми „Горе от ума“! При следующей встрече перескажешь содержание, а я заплачу тебе пятьдесят долларов». Зная Мишу, уверен: если за обещанной суммой возвращались, он ее выдавал. Щедрым был человеком.

Время от времени Задорнов приглашал выступить в библиотеке известных писателей и артистов. Несколько раз приезжал и я. Но однажды прикинул: билеты стоили символические деньги и сборы такие встречи приносили небольшие. А мне оплачивали и дорогу в СВ, и проживание. Я понял, что Мишка рассчитывается с выступающими из собственного кармана. Брать деньги у друга показалось неудобным, и я перестал приезжать в Ригу с выступлениями, бывал только как турист.

Останавливался в гостинице — не хотелось стеснять Мишу, хотя у него большой, с несколькими спальнями, дом в Юрмале по соседству с особняком Лаймы Вайкуле. Но Миша обустроился там не из пафосных, а из ностальгических чувств: в нашем советском детстве в этом районе располагались дачи его отца и тестя, отца Велты — председателя президиума Верховного Совета Латвийской ССР Яна Эдуардовича Калнберзина.

Сегодня этот курорт — городок очень шумный. Дачи в Юрмале купили себе многие российские звезды. Гуляя по улице Йомас, обязательно кого-нибудь да встретишь: или Аркадия Укупника, или Геннадия Хазанова, Владимира Винокура, Эммануила Виторгана… Перекинешься с каждым хоть парой слов, так и день пройдет. Поэтому несколько лет назад Миша выстроил еще один дом — километрах в тридцати, где потише. Он небольшой, но очень красивый, в русском стиле. Задорнов уезжал туда, чтобы насладиться общением с природой. Он говорил, что существуют три проявления Бога на земле: природа, любовь и чувство юмора.

— Однако официальную церковь Михаил Николаевич высмеивал, а себя называл язычником.

— Одна из его шуток: «Как-то дама полусвета собралась в церковь на Рождество. Перед этим выпила. Я ей говорю:

— Нельзя туда выпивши.

Она отвечает:

— А у меня жвачка есть!»

Произнося эти слова со сцены, Миша приходил в неописуемую радость.

Сам я в Бога верю, мы часто спорили. Миша меня провоцировал. Наезжал на попов, которые, как заявлял в запале, «отпускают грехи по предоплате». Я слушал, скрестив под столом пальцы. Пытался объяснить:

— Ты же сам не раз говорил, что государство и родина — не одно и то же. Вера и церковь — тоже разные вещи.

— Нет, погоди, а почему… — из его уст сыпались многочисленные вопросы.

Мы вели долгие беседы на религиозные темы. Я вспоминал ситуации, благодаря которым сам раз за разом убеждался: некая высшая сила существует. Большинство этих историй слишком личные, но одной поделюсь.

В юности я начинал как автор-исполнитель. Можно сказать, мы с Леней Филатовым стояли у истоков бардовского движения. Наши песни — его слова, моя музыка, такие как «Оранжевый кот» или «Пушкин», распевала вся Москва. Я завоевал популярность, но где-то в середине семидесятых решил прервать песенную деятельность, сосредоточился на театре и кино.

И вышло так, что исчез из бардовской тусовки на долгие пятнадцать лет. И хотя мы с Филатовым до сих пор считаемся у бардов классиками, в какой-то момент мой поезд, что называется, ушел — как концертирующего исполнителя меня подзабыли. Именно в тот период предложили выступить в одном столичном бард-кафе. На встречу пришло всего человек двадцать. Было обидно.

Организатор вечера, похлопав меня по плечу, высказал предположение: «У тебя неподходящий репертуар — мало веселых песен, большинство заставляют задуматься. А нынешний слушатель не любит заморачиваться». Домой я вернулся подавленным. С некоторых пор в тяжелые минуты берусь за Библию, вот и тут открыл Екклезиаста. Наугад. Взгляд сам собой упал на строфу: «Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше».

Это был ответ на мой невысказанный вопрос. Не надо заставлять себя писать «подходящий» репертуар, но и в уныние впадать не стоит. Просто продолжай делать свое дело. Таких примеров, когда будто получал совет-рекомендацию из другого, высшего мира, в моей жизни предостаточно. Но Миша с его пытливым математическим умом мечтал докопаться до истоков Божественной силы. «Это бесполезно, — говорил я. — Докопаться до нее нельзя, нужно просто верить».

Что касается язычества, Миша уверял, что само это слово, образованное из славянской фразы «я зычу естество», то есть «я вижу суть», в противоречие с православием не вступает. Он нашел в Подмосковье деревню язычников, живущих по древним правилам и сводам, ездил на их праздники и утверждал, что черпает в тех местах силу.

Будучи чрезвычайно любопытным, Миша вообще много ездил по свету — Тибет, Гималаи, Килиманджаро… Помню, из очередного путешествия привез несколько пар медных и цинковых цилиндров. Серьезно заявлял, что это энергетически заряженные цилиндры фараонов: «Стоит поместить их дома на видном месте — и никакие болезни не страшны. Тибетская медицина!»

Задорнов одарил этими штуковинами всех друзей. У меня до сих пор где-то хранятся, правда не на виду. К такого рода «талисманам силы» отношусь скептически, а для Миши разные виды лечения были сродни хобби. Во дворе юрмальского дома он даже выстроил пирамиду. По его словам — один в один как у фараонов, только размером меньше. Внутри поставил столик, кровать, повесил полки с книгами. Уверял, что заряжается там энергией космоса.

— Как вы узнали, что Михаил Николаевич заболел?

— Он сам рассказал. Тогда еще никто не подозревал, насколько все серьезно: возникшую опухоль мозга диагностировали как доброкачественную.

За несколько лет до этого Миша с друзьями отправился в Альпы кататься на лыжах. Вернувшись, рассказывал, как всегда с юмором, о пережитом там «забавном» приключении. Переезжали, мол, с одной горы на другую и вдруг обнаружили, что Задорнов внезапно исчез. По словам входившего в компанию Максима Галкина, его обнаружили стоящим на дороге с травмой головы только через три часа. Миша не понимал, в какой точке пространства находится, и не знал, что произошло.

«Максим поначалу даже решил, что я прикалываюсь, — вспоминал Миша. — Пока не разглядел изуродованное лицо, правая часть которого распухла и выглядела совершенно азиатской. А левая оставалась европейской. Ну просто живая иллюстрация к теориям о влиянии Востока и Запада на Россию!.. Теперь Галкин уверяет, что меня выкрали инопланетяне, которые хотели выпытать секреты нашей родины. Но я секретов не выдал, за что мне дали по голове и вернули обратно. С горы я спустился самостоятельно. Пришел в себя уже в швейцарской больнице, причем окончательно очнулся после того, как принесли счет за лечение. Цифра впечатляла: за два дня — три тысячи долларов».

Я не врач, но думаю, именно эта травма и спровоцировала в конечном счете его болезнь. Так считаю не только я.

Узнав о болезни, Миша отправился в Германию, где ему порекомендовали чудо-хирурга. Тот провел операцию и отпустил пациента на родину: «Приедете через три месяца на повторное обследование, уверен, все будет хорошо». Задорнов вернулся ободренным. Но за эти три месяца по соседству с удаленной начала расти новая опухоль и отключать по частям функции тела: переставали слушаться ноги, руки… Только мозг работал до последнего.

Однако какое-то время все вокруг, и прежде всего сам Миша, надеялись на выздоровление. Однажды звоню:

— Завтра прямо с утра едем — я договорился.

— Куда?

— В Казанский собор, к моему духовнику отцу Иоанну. Он тебя исповедает и причастит.

— Думаешь, поможет? — осведомился Миша в своей фирменной саркастической манере.

— Ничего не думаю. Но лучше съездить.

Тогда Миша действительно исповедовался и причастился. А спустя время ядовито констатировал: «Не помогают твои причастия». Но язычество тоже оказалось бессильно. И пирамида вкупе с тибетскими цилиндрами долголетия не добавили. Почему? На этот вопрос могу ответить лишь расхожей фразой: на все воля Божия. Всевышний распоряжается, кому и когда уходить.

Не могу не упомянуть об одном персонаже, целителе, которого нашла Мила — Мишина сестра. Я навел справки, оказалось, эмигрант из России, живет в Польше. Кто-то из знакомых посоветовал позвонить Филиппу Янковскому — якобы этот врач ему помог. Филипп уверял, что лично видел, как тот ставил на ноги больных с тяжелейшим артрозом: дескать, люди прежде вообще не ходили, а после его сеансов начинали чуть ли не бегать. У целителя многие консультировались, вроде бы даже сам Горбачев.

Мы решили, что вреда Задорнову такое лечение не принесет. Как говорится, попытка не пытка. Целитель явился в больницу, совершал руками пассы над Мишиной головой, рассказывал о своих именитых пациентах. В какой-то момент Задорнов не выдержал и шепнул: «Слушайте, по-моему, он гонит!»

Я надеялся до конца. Если Миша не утратил способности шутить, значит, выкарабкаемся. Но… чуда не случилось. После ухода Задорнова целитель выкрутился: заявил, что в его практике гарантия лечения составляет… пятьдесят процентов. Несмотря на всю трагичность ситуации, я подумал тогда, что эта фраза отлично подошла бы для Мишиного монолога.

— Задорнов не любил говорить о личной жизни. Ситуация и вправду сложилась щекотливая. С женой Велтой они прожили около сорока лет, детей в браке не было. А вторая жена Елена Бомбина родила Михаилу Николаевичу дочь, которую тоже назвали Леной.

— О Велте Миша всегда говорил с большой нежностью: «Велка — самый родной человек». Их мамы лежали в роддоме в соседних палатах и произвели детей на свет с разницей в четыре дня. Они учились вместе с первого класса. Правда, Миша смеялся, что в выпускном будущая жена требовала исключить его из комсомола за хулиганство. Но всегда добавлял, что душой они неделимы.

С неменьшей теплотой рассказывал о дочери. Вспоминал: «Она мне вопрос задала такой, что я онемел:

— Папа, а Маяковский в стихах прикалывался?

— Почему?

— Разве можно написать всерьез „Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза“? Это же прикол! Маяковский классный поэт-приколист! Вспомни: „Он в черепе сотней губерний ворочал“. Вообще страшилка!»

В другой раз, когда Миша с Леной посещали на Крите Кносский дворец, она спросила у экскурсовода:

— А мог Тесей обмануть?

— В каком смысле? — не понял гид.

— Ну, например, зайти в лабиринт, постоять в нем и выйти, не сразившись с чудовищем, а потом сказать всем, что убил его. Ему поверили бы, есть Минотавру больше не давали, вот он и сдох бы!

Миша говорил, что собирается завещать дочери то же самое, что когда-то ему отец: чувство юмора, непримиримость к предательству, преданность друзьям и пытливость мозга. Вот оно — настоящее наследство!

Знаю, сейчас Лена живет на Мальте. Детям известных родителей нелегко. Миша пропадал на гастролях, в поездках. А еще у него была Велта. Дочери приходилось сложно, в школе многие знали, кто ее отец. Но когда журналисты спрашивали Мишу, дескать, правда ли, что он родил ребенка на стороне, тот по привычке отшучивался. С Велтой он все-таки развелся, потом женился на Елене Бомбиной.

— А как обе его женщины относились друг к другу?

— Не знаю, думаю, можете сами догадаться. Были шероховатости, сложности. Но к их чести, обе дежурили возле Мишиной постели, сменяя друг друга, — заболев, он позвал и Велту, и Алену. Общее горе их объединило.

Миша уходил тяжело. Об этом знали только самые близкие, буквально несколько человек. Остальным сообщили, что он уехал лечиться в Ригу. Говорили так для того, чтобы его никто не беспокоил. На самом деле последние недели мой друг угасал в подмосковном реабилитационном центре.

Стояло бабье лето, и иногда мы вывозили его в садик. Как-то позвонил Максим Галкин, попросил отвезти его к Михаилу Николаевичу. Задорнов был уже совсем слаб, почти не выражал эмоций. Тихо попросил Галкина взять его за руку. Максим делился какими-то своими новостями, понимая прекрасно, что человеку, которого считал своим учителем, остались считаные недели. Миша слушал, иногда вставлял пару слов. Говорил скупо — экономил силы. Так и сидели: я по правую сторону от кресла, в котором он лежал, Максим слева.

В самом конце Миша испытывал сильнейшие боли и очень страдал. Совсем недавно я узнал, что он готовился уйти, даже написал завещание. Документ должны обнародовать весной — через полгода после его кончины.

Последние несколько недель Задорнов находился в коме. Я привез знакомого священника, которого с трудом уговорил его соборовать. Другие батюшки не соглашались, помня о том, что Миша любил называть себя язычником. Отец Андрей тоже вначале отказывался.

После он написал о совершении таинства в соцсети. Некоторых это возмутило. Например тот же Максим Галкин счел, что священник не имел права публично рассказывать об обряде. Понимаю его позицию. Но существует и противоположная: узнав, что Задорнов был крещеным, поклонники смогут молиться о его душе православного человека.

Интуитивно я уверен, что пригласив к другу священника, поступил правильно. Верю, что соборование помогает усопшему в другой жизни. Знаменитый итальянский сценарист и художник Тонино Гуэрра как-то сказал, что смерть — всего лишь переход из одной комнаты в другую. Надеюсь, друг совершил его благополучно.

Морально я был готов к Мишиной смерти, но известие о ней все равно прибило. Настолько, что впервые в жизни не смог выйти на сцену. В спектакле «Школы современной пьесы», где работаю, меня подменил художественный руководитель театра Иосиф Леонидович Райхельгауз. Он понял мое состояние и поддержал, за что очень благодарен.

Накануне дня прощания никак не мог уснуть. Вдруг в четыре утра затрезвонил мобильник. Но ведь я его выключил — точно помнил! Так же, как зазвонил, он сам собой затих и выключился. А я проворочался еще часов до шести. Поняв, что заснуть не получится, включил телевизор. Ткнул в пульт наугад и попал на канал, где показывали телепрограммы прошлых лет.

Шла передача «Вокруг смеха», а в ней… я, только на двадцать лет моложе. Пою с экрана «Песенку о дуэли». После того как стихает последний аккорд, ведущий Александр Иванов объявляет выход… Михаила Задорнова. При этом я совсем не помнил этой съемки — когда записывали эту передачу? Следом Геннадий Хазанов читает рассказ Лиона Измайлова.

И тут меня пронзает мысль, от которой бросает в холодный пот. Именно в таком составе — Хазанов, Измайлов и я — встретимся через несколько часов на траурной церемонии. Что стояло за этим совпадением? В случайности я не верю. Давным-давно запомнил мудрость: «Случайность — плановая акция вашего ангела-хранителя».

К своим шестидесяти девяти Мишка почти не изменился по сравнению с собой двенадцатилетним. И вот почему: мы воспитывались на лучших образцах отечественной поэзии и оба оставались абсолютными романтиками. Кажется, что сегодня наше время — романтиков — ушло. Но уверен, что не навсегда. Когда людям наскучит показной цинизм, они обратятся к себе настоящим.

«Хочется, — признавался Миша, — чтобы люди, вспоминая меня, говорили: «Он был разумным — не заморачивался миром потребления и идеалами торгашей. При этом жил радостно и каждое утро громко кричал «ура» сам себе. А перед сном, чтобы снять стресс, хрюкал в зеркало, скорчив рожу поглупее».

Где он сейчас? Что происходит в ином мире? Какие формы обретает душа? Наша общая знакомая написала в соцсети: наверное, он и на том свете всех развлекает. Хочется в это верить… Как и в то, что когда-нибудь еще встретимся…