Ефрейтор Франс Рейхбегер в составе 54-го егерского полка участвовал в штурме Мамаева кургана и завода «Красный Октябрь». 30 января 1942 года его часть капитулировала, и бывший солдат Вермахта оказался в советском плену. Пройдя чередой физических мук и душевных испытаний, Франц вернулся на родину спустя пять лет после того, как ее покинул. Ниже — его рассказ.
Вместо портретов друзей — фотографии их могил
23 марта 1942 года нас в Вельсе погрузили в эшелон, который через неделю прибыл в город Доброполье в Донбассе, где формировалась 100-я егерская дивизия. Там за две недели выучили на связиста.
Первым испытанием стало наступление под Харьковом. 17 мая 1942 года началась наша атака, которую огнем встретила русская артиллерия. Едва затихли взрывы, я услышал истошный крик: «Санитары, на помощь!» Рядом лежал товарищ, истекающий кровью. Ему оторвало ногу. Страшное зрелище буквально парализовало — едва не потерял сознание от увиденного и понимания, что смерть прошла в двух шагах от меня.
На исходе первого дня наступления, когда я должен был передать донесение о занятии полком станицы Громовая Балка, вдруг увидел свежие могилы с березовыми крестами. На каждом — дощечка с именем. Здесь лежали мои сверстники из 3-го батальона, с которыми я призывался в Австрии. Они погибли во время внезапной ночной атаки русских танков. Я сфотографировал это кладбище на память о каждом.
Потом, в августе, пришлось сделать снимок еще одной могилы, в которой похоронили моего товарища, тоже связиста. Он ездил на мотоцикле «BMW-350», и в первый же день после возвращения из отпуска его убили. А через несколько дней на его имя из Австрии пришла посылка с домашним штруделем. Мы разделили этот штрудель на всех. Но я так и не притронулся к нему, потому что душили слезы.
В те дни мне казалось, что этот эпизод так и останется самым сильным потрясением. Я и предположить не мог, что впереди будет Сталинград, где придется испытать куда более чудовищные физические страдания и душевные муки.
Хотелось остаться человеком
Под Харьковом нам неожиданно доставили русского военнопленного, о котором говорили, что он, скорее всего, комиссар — на нем были дорогие хромовые сапоги. Согласно приказу о комиссарах, пленного следовало уничтожить на месте. Но наш командир гауптман Витте решил, что его сначала нужно допросить — он наверняка многое знает. Поскольку у нас не было переводчика, мне поручили отконвоировать пленного в штаб полка.
Я тогда немного говорил по-польски — у меня был друг поляк. Поэтому по дороге стал разговаривать с пленным. Мы проходили мимо дома. Рядом стояли пожилые мужчина и женщина. Они стали делать знаки руками. Комиссар помахал им в ответ. Я у него спросил: «Ты их знаешь?». Он ответил: «Это мои родители».
Тогда я спросил себя, как же теперь поступить? Вот так просто, на глазах родителей, сейчас расстреляют человека только за то, что он в хромовых сапогах? Мне хотелось остаться человеком.
Когда мы пришли к штабу, я увидел, что на лужайке сидят примерно 200 человек советских военнопленных. Тогда я сказал конвоируемому: «Садись среди других». В штабе полка доложил, что привел пленного. Но о том, что это предполагаемый комиссар, не стал говорить. Возможно, тем самым я спас советскому комиссару жизнь. Кстати, фотография этих пленных чудом сохранилась в моем альбоме.
«Высота мертвецов»
Наш 54-й егерский полк прибыл в Сталинград 25 сентября 1942 года. Мы подошли к Мамаеву кургану с южной стороны, и весь следующий день окапывались — русские нам не мешали. А утром 27-го нам приказали штурмовать высоту 102,0. У русских она называется Мамаев курган. На наших картах эта точка называлась «TotesHhe» — «Мертвая Высота».
За весь день мы дошли только до середины возвышенности. И лишь к следующему вечеру благодаря поддержке пикирующих бомбардировщиков Ju-87 («Штук») нам удалось овладеть курганом.
Били по русским позициям и шестиствольные минометы, которые мы называли «сухопутная «Штука». Это реактивные ракеты калибром 158 мм. За их снарядами тянулся дымный след, а воздействие казалось чудовищным. До тех пор, правда, пока мы не увидели, как в ответ бьют «сталинские органы» — русские называли их «Катюшами». Но это произойдет через месяц, когда нашу группировку закроют в «котле»…
Мамаева курган несколько раз переходил из рук в руки. Сталинград стал для нас настоящей Голгофой. Мы там мечтали об одном: получить «путевку в тыл» — легкое ранение, дававшее основание для отправки на Родину. Такие мысли были у каждого.
Во время штурма Мамаева кургана наша 7-я рота шла впереди всех. Перед атакой нас было больше 80 человек. К вечеру 28 сентября, когда удалось овладеть высотой, в живых осталось двенадцать. Мы смогли подсчитать потери лишь во время ужина — после того, как повар приволок в окопы термос с горячей едой.
На стенках термоса зияла пара отверстий от русских пуль. Но удивительным образом внутри осталась нетронутой рисовая каша, сваренная на молоке — настоящее лакомство для солдата, во рту которого за сутки не было даже сухаря! Когда отвинтили крышку, повалил густой пар — термос оказался полным. Выяснилось, что наш заботливый повар успел залепить дыры хлебным мякишем, пока прятался в воронках от обстрела.
Он стал раскладывать кашу черпаком, считая котелки, чтобы ужина хватило на всю роту. После двенадцатого котелка наступила пауза, хотя термос не опустел даже на четверть. Повар спросил: «А где остальные? Почему нет котелков?»
Мы объяснили, что за кашей больше никто не придет. Повар растерянно разглядывал термос, который с таким старанием и отвагой тащил на высоту 102,0. Пытался спросить что-то еще, но потом обхватил голову руками и заплакал.
Потом наступило временное затишье. И мы, и русские были на пределе. Даже обстрелы прекратились. Между нашими окопами было метров 250. Поэтому за позициями противника можно было наблюдать и без бинокля. Некоторые места русский снайпер держал под прицелом — там требовалось двигаться с осторожностью, чтобы не схлопотать пулю. Нам, связистам, приходилось часто перемещаться между подразделениями, и мы вскоре нашли пару безопасных проходов, недоступных для огня противника, которыми пользовались по мере необходимости.
В один из дней русские жестокой контратакой отбросили нас на 150 метров. Мы дождались темноты, чтобы забрать тела своих убитых с ничейной полосы. Поскольку позиции противника располагались близко, русские могли нас услышать. Как только с ничейной полосы раздавались подозрительные звуки, на их стороне сразу включались прожектора. Но в тот русские по нам только светили, но не стреляли. То ли у них кончились боеприпасы, то ли они великодушно предоставляли нам возможность вытащить убитых с нейтральной полосы.
«Цветочный горшочек»
Я точно не помню, когда мы передали свои позиции 27-му пехотному полку. Нас перевели в редкий лесок к западу от Сталинграда, который мы между собой называли «Blumen Tpfchen» — «Цветочный горшочек». Мы, наконец, помылись в бане. Но почти сразу прибыло свежее пополнение. И нас перевели к северу, в район завода «Красный Октябрь», где уже шли жесточайшие бои.
Почти каждый день — новая атака русских позиций. Не было времени ни побриться, ни помыться, ни переодеться. Русские отчаянно дрались за каждый камень. Они словно вросли в землю. А наши роты редели на глазах.
Всех связистов, в том числе и меня, командование решило отправить на передовую. Мы между собой установили график, чтобы воевать по очереди. Два дня на передовой — два дня на отдыхе в тылу, в «Цветочном горшочке». Там брились, мылись, грелись. Потом снова в бой.
Все же по старой памяти мне иногда поручали доставлять на передовую пакеты с приказаниями. Это продолжалось, пока я не свалился с ног в прямом смысле слова — моя правая нога онемела и перестала сгибаться. Это случилось 10 ноября 1942 года.
На следующий день с машиной, которая отвозила в тыл пустые пищевые бачки, поехал к врачу. На перевязочном пункте меня осмотрел младший врач доктор Эллингер. Он фактически спас меня. По всему телу выступила сыпь. Голени были поражены воспалениями, пузырями. Кое-где кожа прорывалась, там открывались окровавленные раны. Врач сказал, что нужно срочно в госпиталь, пока не начался сепсис.
До госпиталя добираться следовало на поезде. Чтобы сесть в вагон, требовалось вернуться в район города Калач, где была проложена железнодорожная колея по немецкому стандарту. Я обрадовался, что наконец-то получил долгожданную «путевку в тыл». Стал собираться.
Однако мой старший товарищ, к мнению которого я прислушивался, сказал: «Франц, поступай, как знаешь, но я тебе не советую ехать в лазарет. Во-первых, скоро Рождество. Придут посылки с подарками и едой. И мы будем вынуждены съесть твою посылку без тебя. Во-вторых, после госпиталя ты наверняка не вернешься к нам — тебя направят в другую часть».
Я снова пошёл к доктору Эллингеру и сказал, что никуда не поеду и буду лечиться в своем полку. Доктору удивился, но настаивать на своем не стал. Прописал мне абсолютный постельный режим прямо на передовой. Я обязан был лежать в постели и регулярно принимать лекарство.
Меня поселили в уцелевшем русском доме, хозяйкой которого была 73-летняя бабушка. Вместе с ней жила внучка, которой только исполнилось 9 лет. Бабушку я называл «Mtterchen» — «матушка» по-русски. А по отношению к внучке вел себя, как старший брат. Когда девочка видела, что я встаю с постели и надеваю штаны, чтобы выйти на улицу в туалет, она выбегала на двор, лепила снежки и обстреливала меня ими. Дома мы с ней часто устраивали бои подушками. В эти минуты у меня возникало ощущение, что никакой войны нет и в помине.
Но так длилось совсем недолго. Через неделю вокруг нашей армии русские захлопнули знаменитый сталинградский «котел». Мы сразу почувствовали, как резко изменился рацион питания. Стали выдавать гораздо меньше хлеба.
Наше подразделение было еще в выигрышном положении, поскольку основной тягловой силой в нашем полку были не машины, а лошади. Их оставалось еще много. Постепенно лошадей егеря пускали на мясо. В конце концов, съели всех. Потом у нас кончились дрова, потому что их не на чем стало возить к окопам.
15 января 1943 года наш писарь, который вел журнал боевых действий, обнаружил, что печь даже в штабе нечем топить. Он пришел в избу, в которой я лечился, поднял меня с постели и дал поручение срочно раздобыть лошадь с санями и отправляться за дровами. Их, правда, требовалось еще где-то нарубить.
Я сказал, что болен и не могу выполнить это распоряжение. Поскольку писарь был фельдфебелем, а я — всего лишь ефрейтором, он решил наказать меня своей властью. Приказал отправиться в штрафную роту на передовую. Пауль, мой друг, посоветовал пойти к фельдфебелю и извиниться. Но я сказал, что лучше буду штрафником, чем денщиком фельдфебеля, наложившим от страха полные штаны. Собрал вещи, попрощался с бабушкой и ее внучкой, и снова отправился на «Красный Октябрь».
Последний обед от Вермахта
26 января разыгралась сильная метель. В этот день русские бросили на нас танки. Пурга была такая, что в двух шагах ничего не видно. Мы зарылись в сугробы. Русские танкисты не заметили нас и танки прошли мимо. Но во время этой атаки мы потеряли полевую кухню и остались без горячей еды.
Через два дня ночью мы услышали гул. Это были наши Ju-52 — транспортные самолеты Люфтваффе. В темноте, да еще и во время сильного снегопада, мы ничего не видели. Но неподалеку раздался глухой удар о землю. На снегу появилось черное пятно: это был контейнер с консервами. Я подобрал семь полукилограммовых банок тушенки и спрятал их в развалинах.
Это было незадолго до конца сражения. Рот, батальонов у нас больше не существовало — только разрозненные группки страшно уставших, обмороженных и голодных солдат. Противник оттеснял нас в сторону вокзала. Пришел приказ занять оборону в руинах какого-то дома. В обычном бою у подразделения есть соседи слева и справа, с которыми оно взаимодействует. Но у нас ни слева, ни справа уже никого не было.
Примерно в 11 часов утра 30 января мы заметили, что русские готовятся к наступлению. Завыли «сталинские оргны». Справа я увидел немецких солдат — 23 сотни, а может быть и больше. На большой палке они подняли белый флаг и двигались в сторону русских. Но я с ними не пошел. У меня еще оставалось пять или шесть банок тушенки. И я решил: пока все не съем — сдаваться не буду.
Мой коллега Хинтермюллер из Линца тоже решил не сдаваться. Я очень хорошо знал все складки местности вокруг и помнил, что в 100 метрах есть небольшая канавка. Побежали туда. Я бежал зигзагами, потерял рукавицу, но даже не остановился, чтобы поднять ее. Знал: остановишься — убьют. Наконец, упал в канавку. Хинтермюллер рухнул рядом. Я ему сказал, что, кажется, для нас война закончилась.
Отдохнув, мы стали пробираться в сторону вокзала. По дороге в большой балке обнаружили укрытие, которое было кем-то обустроено. Там имелся очаг и дрова. Вскоре появился и хозяин — фельдфебель моторизированного полка, воевавшего в центре Сталинграда. Он сказал: я здесь один, можете оставаться со мной.
Тогда мы устроили себе последний пир. Разожгли очаг, подогрели тушенку, поели. У меня было несколько зерен кофе. Я их размолол с помощью топора. Выпили еще и кофе, и умиротворенные заснули. А рано утром я открыл полог, который закрывал вход в нашу «пещеру». Около двадцати русских танков стояли в считанных метрах от нас.
У меня был автомат, но я выбросил его — мне больше не нужно оружие. По нам никто не стрелял, русские танки просто стояли. Была абсолютная тишина. Фельдфебель сказал, что должен идти в свою часть. На глазах у советских танкистов он поднялся наверх. Никто по нему не стрелял. Это было удивительно: на нас вообще никто даже не обращал внимания.
Примерно в 11 часов фельдфебель вернулся и сказал, что сейчас в его части будут раздавать последний обед. Он взял три котелка и снова ушел. Невдалеке стоял грузовик, за ним — немецкая полевая кухня. Повар был готов раздавать еду. Все это происходило на расстоянии 20 метров от русских танков.
Я видел, что возле кухни собралось много немецких солдат и понял, что если буду медлить, нам ничего не достанется. Тоже отправился туда же. Наполнил котелки и благополучно вернулся к Хинтермюллеру. Так мы получили последний обед от Вермахта.
Потом вернулся фельдфебель из моторизованного полка и заявил, что он шофер джипа командира роты. И ему нужен совет: как побыстрее уничтожить автомобиль? Разбить мотор молотком, или взорвать гранатой? Я сказал: «Не делай ничего. Мы просто сядем в твой джип и поедем в плен».
Так что мы не пошли в плен, а поехали. Через овраг наши саперы еще осенью перекинули мост из массивных бревен. Очень осторожно проехали по нему, чтобы не задеть других немецких солдат, которые в том же направлении шли пешком. Не требовалось даже белого флага — всем было и так ясно, что война для нас закончилась.
На другом краю оврага нас уже ждали красноармейцы. Молодой русский офицер просто сказал нам: «Стой!». Он был высокого роста и залез в джип, просто перемахнув через борт. Поехал с нами, приказав нашему шоферу: «Давай быстрее».
Когда мы достигли развилки дороги, русский офицер приказал: «Вылезайте, вам теперь в другую сторону». И поехал с нашим шофером дальше. А мы оказались в голове колонны пленных.
Из ада — в рай
Поскольку мы сдались в плен чуть ли не самыми последними, все лагеря вокруг Бекетовки были уже заполнены до отказа. Нас отправили дальше в русский тыл. Шесть дней и ночей провели под открытым небом. Днем колонна шла, а вечером останавливалась на ночь. Спали прямо на дороге, положив под головы рюкзаки и укрывшись одеялами.
Во многих книгах написано, что в те дни под Сталинградом температура воздуха достигала минус 40 градусов. Это неправда: было максимум минус 25. Но и этого хватало, чтобы замерзнуть. Многие из тех, кто шел со мной рядом, не добрались даже до своего первого лагеря. Они погибли от холода и голода. К такому огромному количеству пленных русские оказались не готовы. За шесть дней марша нас покормили только один раз. Дали парочку сухарей.
Мой друг Хинтермюллер, как и я, страдал от истощения. Как-то он сказал на одном из ночлегов: «Завтра я не встану. Не могу больше». Я ответил: «Утром пойдем дальше! Если ты упадешь на дороге, тебя пристрелят».
У меня всегда было большое желанье жить. По дороге собирал все, что могло гореть. Нашел кусок шнура, обвязал им щепки и тащил их с собой. Вечером, когда была остановка на ночлег, разжигал костер и подогревал в котелке воду, растапливая снег.
Однажды ночью Хинтермюллер отошел от дороги, чтобы справить нужду, и не вернулся. Больше на марше я его не видел. Но продолжал бороться за жизнь. Подбирал одеяла умерших. Скоро у меня их оказалось три. Однажды на привале выкопал снежную нору, положил под себя одно одеяло, двумя укрылся сверху. И проспал до полудня следующего дня. Мой сон никто не потревожил.
Когда проснулся — понял, что под одеялами не один. Рядом — хорватский солдат. Больше никого вокруг, наша колонна ушла. Сразу появился страх: если меня обнаружат русские солдаты, то посчитают сбежавшим и тут же убьют.
На счастье на дороге показалась новая небольшая группа пленных соотечественников. Мы с хорватом присоединились к ним.
В лагере люди гибли, как мухи — сыпной тиф. Потом я слышал утверждения, что даже окруженная армия Паулюса во многом погибла именно от тифа. Остановить эпидемию в сталинградском «котле» было невозможно — она началась еще до капитуляции.
Но мне опять повезло. В лагере был отведен отдельный дом для пленных немецких офицеров. Для них русская администрация организовала даже отдельную баню, куда обычные солдаты не допускались. Но я смог иногда пробираться в предбанник, стирать свое белье. На растопленном снегу из сухарей варил похлебку.
Неделю спустя неожиданно открылась дверь, и вошел тот самый Хинтермюллер, мой друг из Линца, который пропал на дороге. Оказалось, в тот день он просто упал в обморок. Пока был без сознания, другие пленные сняли с него сапоги. Когда очнулся, чтобы идти дальше пришлось сделать обмотки из кусков одеяла. Ноги его были черными от отморожения. Вскоре Хинтермюллер умер.
Потом нас перевели под Вольск, в 560 километрах от Сталинграда. У нас у всех была дистрофия. Поэтому один за другим оказывались в госпитале. Там появлялась возможность помыться, получали новую одежду. Ложились на металлические кровати, заправленные белым постельным бельем. В такой момент были уверены, что оказались на небесах. Это был земной рай.
Поскольку у меня, например, была дистрофия третьей степени, я имел право даже на белый хлеб. Это, конечно же, пошло на пользу. В плену я выжил, пробыв в нем четыре года и восемь месяцев.