Блаженны духом нищие, но праведны скоты,
Молчащие о том, что совершили.
Да видит Бог: он сроду не боялся темноты,
И до начала предпоследней мили
Ему была приятна эта ночь,
Бесстыдно флиртовавшая с судьбою —
Приятных чувств не в силах превозмочь,
Он часть ее унес с собою.

А ночь роняла на поля озон,
Когда он улетал за горизонт.

По рейсовым квитанциям оплачены счета,
Диспетчер в ожиданьи истомился,
А он не волновался, не боялся ни черта,
И предпоследней мили не страшился.
Не хлопотал о льготах для сирот,
И потому не обьявляли поиск,
И в этот непредвиденный полет
Он улетал не беспокоясь.

А ночь все знала, но молчала зло,
И все молились, чтоб не занесло.

Молитвы даром плетены — смеялась ночь потом
И метки в черной книге расставляла,
И он не виноват, что оказался под крестом,
Но виновата ночь — она же знала!
На предпоследней миле он завяз,
Но по жестокой внутренней команде
И также, как потом любой из нас,
Подумал он — о контрабанде.

А ночь плевать хотела на вопрос,
О том, что ж он такое не донес.

Он мужем был неверным, но хорошим был отцом,
Он не любил, когда над ним шутили,
Он был немного снобом и немного подлецом,
Но только лишь до предпоследней мили.
И не жене — другой он был верней.
Ко мне перед отлетом повернулся,
Сказал: «Я расскажу тебе о ней,
Когда вернусь.» Он не вернулся.

А ночь роняла звезды на поля,
И вздрагивала трепетно земля.

Остаточным мгновениям моя хвала и честь,
И судорогам славу допою я.
Не надо счастья, благ, любви, а надо только сесть,
Не вынося, не зная, не рискуя.
Но — колом вниз, и там последний знак
Взбесившейся истерики мотора…
Служители, закутанные в мрак,
Уносят прочь тореадора.

А ночь цвела, раскинув звездный храм
И не придав значенья смутным снам.