Девице вроде бы как пятнадцать: в порезах руки, глаза горят.
Девица хочет зиме отдаться — что там осталось до декабря.
Папаша пьет, а у мамы бизнес. Да, есть свобода. И что с того?
Девица пишет стихи, записки, пытаясь выйти на разговор.
На разговор бы уже хоть с кем-то. Хоть бы спросили уж, как дела…
На кой черт юность, что так воспета, когда давно уже нет тепла?
Уже хоть с папой глуши водяру. Но только дайте поговорить!
Ее давно уже душит ярость — слепая, белая — изнутри.
А мать приходит с работы ночью, когда дитя уже сладко спит.
И ей бы, может, хотелось очень, с девицей просто поговорить.
О чем там надо болтать с подростком? «Ну как там мальчики? А друзья?»
Еще о чем? «Не спеши быть взрослой»? Да где бы сил на все это взять…
Девица маму не видит вовсе. Скучает очень, хоть волком вой.
Девица маму давно уж просит хоть раз пораньше придти домой.
У мамы кризисы, и дедлайны, и совещания, и долги.
Нечеловеческая усталость: не до себя и не до других.
Проходит время: папаша спился. Похоронили вот в том году.
Невроз у мамы. Растет девица: «Пусть все оставят — не пропаду!»
Девице вроде уже как двадцать, а по суждениям — сорок пять.
Пора бежать, но теперь остаться ее уже умоляет мать.
Мол, без тебя я зачахну быстро. Мне больше некого здесь любить.
Девица думает: «К черту бизнес! Дела закрою, чтоб без обид,
И прилечу, приползу, приеду. Я не оставлю ее одну».
«Ты знаешь, мама, я непременно…
Я позвоню.»