Она предлагает мне сладкий имбирный чай в маленькой украшенной цветами чашечке;
она предлагает мне свое медленное вялое время — простое, правильное и солнечное, похожее на кусок янтаря с застывшим очертанием чего-то прошедшего внутри;
она предлагает мне покорное согласие с каждым словом — не потому, что она действительно согласна с моими словами, просто они для нее не имеют значения, значение имеет только необходимость самого моего говорливого присутствия в ее жизни;
она предлагает мне свое мягкое, немного линялое тело, спрятанное в джинсы и розовую кофточку (не столько от взглядов «чужих мужчин», сколько от собственных настойчивых комплексов, война с которыми проиграна в тот момент, когда на поле появилось главное оружие врага — осознание старения).
То есть она с готовностью предлагает мне все, чем обладает, с одной стороны, понимая, что этого ничтожно мало, но с другой — отчаянно желая верить в мою бытовую ложь, что этого вполне хватает нетребовательным мужчинам вроде меня.
Все наши разговоры однообразны, как следы шин в подсохшей проселочной грязи — сколько ни иди вдоль них, рисунок будет прежним.
Я говорю:
— Тебе надо изменить прическу. Покрасить волосы в синий. Тебе стоит пересмотреть себя с нуля, чтобы прийти к новым открытиям.
Я говорю:
— Посмотри, то здание заминировано. От его дверей разбегается мощный равномерный гул встревоженных людей, но через несколько метров совершенно исчезает, потому что равнодушие — лучший глушитель.
Я говорю:
— Завтра я уеду. Утром я вспомнил, что давно собирался заглянуть в жерло вулкана, возможно, это поможет мне преодолеть распад собственной души.
Она отвечает мне:
— Люблю! Люблю! Люблю!!!
Это все, что она может ответить. Она не знает других слов. Она не знает других чувств. Она не способна представить другой мир за пределами этого бьющегося между маленьких украшенных цветами чашечек «люблю».
Наверное, это целенаправленный акт. Взвешенное решение (единственное действительно принятое ею). Возможно, она осознанно уравнивает себя с интерьером небольшой жилой площади, которую кто-то может назвать «родным домом» — с растениями в горшочках на окне, белым тюлем и просвечивающим сквозь него смоговым городским солнцем, с телевизором, работающим тихо, чтобы не побеспокоить соседей. Может быть, это ее способ избежать пугающего принятия решений, тяжелого выбора, то есть всего чуждого, требующего воли, силы, устойчивости и веры в себя. Может быть даже ее «люблю» — не больше, чем потребность в другом человеке, способном принять такого рода решения за нее, когда это становится необходимым.
Но даже в этой кажущейся двумерной простоте нет банальности — если внимательно прислушаться к ней, как к музыке, то есть позволить попасть в подсознание и звучать там хотя бы пятнадцать минут, то в этой примитивности откроется осмысленный способ быть собой, обретение себя в самых юных, наивных и честных представлениях о жизни.
И она предлагает мне все, что у нее есть, она предлагает мне именно эту музыку. Я закрываю глаза. Я слушаю ее. Улыбаюсь. Соло безмятежности. Ритмика постоянного повторения, не требующая от своих инструментов надрывности — ни болезненных вскриков скрипки, ни почти сексуального хрипловатого голоса гитары (такими бывают голоса отъявленных ловеласов, уже списанных временем, но еще не растерявших былые навыки), ни-че-го. Музыка не сыгранная, а электронная, созданная в одной из множества программ композитором-ребенком.
Я бы мог остаться и слушать ее. В этом нет ничего плохого, в этом даже царит своя красота, это может вызывать восхищение.
Я бы, наверное, смог. Но я никогда не узнаю об этом наверняка.