Его поэзию ценили такие разные люди, как Чайковский, Эйнштейн и Геббельс. Но после прихода Гитлера к власти творчество Гейне было в Германии под запретом, его памятники разрушали, книги сжигали.
В последние дни поэта часто навещал Карл Маркс — дальний родственник матери. Гейне импонировали остроумие молодого философа и его способность сочувствовать без нарочитости. Как-то Карл застал довольно унизительный момент: поменявшие постель сиделки переносили Генриха на простыне. Несчастный выдавил со слабой улыбкой: «Видите, старина, женщины по-прежнему носят меня на руках…»
К середине ХIХ века его и впрямь решительно все носили на руках: Гейне признан главным поэтом-романтиком, его чтут за литературный дар, придание немецкому языку доселе невозможной легкости, а политической дискуссии — истинно художественных высот. Каждому слову почтительно внимают, каждую мысль обсуждают, состояние здоровья освещается в прессе. Но все это самого Генриха теперь совершенно не волнует. Тело перестало его слушаться, и главное сейчас — успеть дописать мемуары, времени почти не осталось.
…В самом конце XVIII века бывший гвардейский офицер купец Самсон Гейне приехал в Дюссельдорф из Гамбурга в надежде открыть торговлю английским сукном. Дело шло не слишком успешно, зато повезло со спутницей жизни: его полюбила дочь богатого доктора Пейра ван Гельдерн, которую все называли Бетти. У немцев с достатком считалось хорошим тоном использовать английские имена: когда в конце 1797 года у четы родился первенец Генрих, его стали называть Гарри.
В те времена территория Германии представляла собой лоскутное одеяло из крупных и мелких раздробленных земель, аббатств, независимых княжеств и имперских городов, подчиняющихся мало на что влиявшему императору. Крупнейшей была Пруссия. Но в 1806-м Наполеон, объединив шестнадцать государств в Рейнский союз, ее разгромил, взяв под контроль половину страны. Дюссельдорф оказался «под французами» — но не слишком страдал от оккупации. Местная буржуазия, и в первую очередь еврейская, получила свободы, которых доселе не знала. Иудеев уравняли в правах с протестантами и католиками, поэтому Самсон Гейне не уставал благословлять Бонапарта.
Жили Гейне в маленьком домике, и Бетти уверенно правила семейной лодкой. В отличие от не очень образованного мужа она знала латынь и быстро разглядела в сыне поэтичность и пылкость, излишние на ее взгляд, а посему решительно старалась их искоренить. Отнимала у Гарри романы и запрещала служанкам забивать впечатлительному мальчику голову всякими байками и легендами.
В мечтах Бетти видела сына военным. В общем-то он и сам был не прочь носить форму — особенно после того, как увидел в дворцовом саду Дюссельдорфа Наполеона на белой лошади. Но прежде предстояло окончить лицей на базе местной иезуитской школы. Любящие похулиганить сверстники, охочие до разнообразных проделок и шуток над учителями, не понимали Гарри, постоянно погруженного в свои мысли и рифмы.
Каждое утро мальчик бежал в лицей через Рыночную площадь, останавливаясь у статуи курфюрста Иоганна Вильгельма, под которой торговали пирожками с яблоками. По преданию, скульптору, ваявшему князя, не хватило металла и горожане понесли ему на переплавку свои серебряные ложки. Глядя на массивную фигуру курфюрста, мальчик гадал: много ли ложек надо например на то, чтобы отлить руку или голову, и сколько на них можно купить пирожков. Позже поэт скажет, что те яблочные пирожки — главная страсть его детства, которую через годы заменили любовь, истина, свобода и… раковый суп.
Вопреки запрету матери он читал как одержимый: Гете и Шиллер, биографии Робеспьера, Сен-Жюста, Тиберия Гракха. Ночи проводил у свечки, нахлобучив теплый колпак и кутаясь в отцовскую шубу — комнаты почти не отапливались. Жаль, поделиться прочитанным не мог ни с отцом — тот не понял бы ни слова, ни с приземленной матерью. К счастью, рядом оказался ее брат, журналист Симон ван Гельдерн, добряк и человек неординарный. Чудаковатый дядюшка-холостяк позволял племяннику пользоваться своей огромной библиотекой и уговаривал попробовать силы в сочинительстве.
В его доме на чердаке, называемом Ноевым ковчегом, помимо рухляди и старой колыбельки Бетти хранились глобусы, реторты, ящики с древними каббалистическими трактатами и руководствами по магии. То было наследие дедушки Гарри — Симона по прозвищу Восточник (он путешествовал по экзотическим странам и носил арабские одеяния). Порой мечтательному юнцу всерьез казалось, что в него переселилась душа деда, во всяком случае после посещений волшебного чердака сны он видел совершенно фантастические.
Вторым любимым местом мальчика была кухня. Тайком от матери при любой оказии Гарри бежал послушать невероятные истории подружек поварихи о заколдованных принцах и привидениях, обитающих в заброшенных рейнских замках. Заглядывала туда и нянька Циппель, благодаря которой, вернее ее знакомой — вдове палача по прозвищу Гохенка (между прочим, уверяли, что она колдунья), в жизнь шестнадцатилетнего Гейне вошла первая любовь. Ею стала племянница Гохенки и его ровесница Йозефа.
Зефхен, которую все называли «красной» из-за огненно-рыжих волос, пела Гарри народные песни — с тех пор он полюбил их на всю жизнь. В те дни юноша и начал писать стихи. Довольно жуткие, поскольку вдохновлялся леденящими кровь рассказами подруги. Например о том, как в детстве Зефхен видела у деда ночную сходку палачей. Якобы при свете факелов гости сбросили красные плащи и попарно, с мечами под мышкой, подошли к дереву, вырыли у его корней яму и закопали какой-то белый сверток. Позже, уверяла Йозефа, она узнала, что у палачей есть правило избавляться от орудия казни, которым лишали жизни сто раз, ибо оно обретает душу и способно творить чудеса, только отличается крайней жестокостью и бесконечно требует крови.
У Гарри уже родились младшие сестра и два брата, но первенец оставался любимцем матери. Бетти свято верила, что он непременно выбьется в люди, лишь бы поскорее избавился от глупой привычки витать в облаках. О золотых эполетах речь уже не шла: империя Наполеона рушилась, Пруссия вернула права на Рейнскую область — и Гейне быстро почувствовали на себе последствия искоренения французского духа. Первым шагом властей стало поражение иудеев в правах. Теперь им было запрещено претендовать на должности, требовавшие военной или государственной присяги. Вот когда Бетти пожалела, что в свое время наотрез отказалась от предложения лицейского преподавателя окрестить Гарри и направить по духовной стезе.
Отныне мать видела сына банкиром, брат мужа Соломон весьма преуспел в этом деле. Ее по-прежнему не волновало тяготение Гарри к гуманитарным наукам, и после окончания лицея юношу отдали в торговую школу — постигать основы коммерции и промышленности. Много позже, все-таки став вопреки чаяниям матери поэтом, но парадоксально исполнив ее мечту об успехе, Гейне посвятит Бетти немало нежных и благодарных строк. Он напишет о всегдашней деятельной заботе матери, силе ее любви и о том, как, осознав, что сыну не стать ни военачальником, ни финансовым воротилой, она, преодолев разочарование родительского тщеславия, одарила его своей полной поддержкой. Но до этого было еще далеко. А пока…
Обрадованный тем, что сын взялся за ум, Самсон Гейне не сильно переживал, что торговую школу его мальчик окончил неважно. Впрочем, отправлять его к брату он пока посчитал преждевременным и пристроил к банкиру Риндокопфу во Франкфурт-на-Майне. Увы, вскоре тот вежливо сообщил, что у Генриха нет ни малейшего стремления трудиться. Вместо того чтобы корпеть над цифрами в конторе, он целыми днями болтался по городу. А когда и это надоело, сбежал домой и продолжил писать стихи — тревожные, фантастические, проникнутые кладбищенской романтикой.
Самсон и Бетти не отступили и на сей раз отправили сына в вольный Гамбург — к дядюшке Соломону Гейне. Тот был на редкость удачливым дельцом, рано добившимся богатства и почета, обаятельным и оборотистым. Перед отъездом Гарри написал другу детства душещипательные вирши: «На север влечет меня золотая звезда; прощай, мой брат, вспоминай обо мне ты всегда!» Золотая звезда имела конкретное имя — Амалия. В дочь Соломона девятнадцатилетний Гарри влюбился два года назад, когда дядя с детьми приезжал погостить в Дюссельдорф.
Теперь он аккуратно ходил на работу, чтобы не прогневать Соломона и увидеть часто забегавшую к отцу Молли. Делал выписки из счетов, вел коммерческую переписку — и то и другое, впрочем, довольно небрежно. Как-то дядя подошел к его столу, приподнял конторскую книгу — и на пол упало несколько исписанных листков. Это оказались стихи и записи снов — ни единой цифры, сплошные рифмы и витиеватые словеса. Банкир впал в ярость, обругал беспутного племянника последними словами и пригрозил выгнать взашей. Если б не чувство к Молли, Гарри не остался бы здесь ни минуты. Он ненавидел всех и вся — улицы, прохожих, деньги, цифры. Жаловался в письмах, что Гамбург — торгашеский притон, где много девок, но не муз, и ужасно боялся, что поэтический дар оставил его, напуганный коммерческой прозой.
Скорее всего причина хандры Гейне крылась в неразделенной любви к кузине. Напрасно он беспокоился за свой дар, стихи и песни в ее честь сочинял десятками, всячески пытаясь ей понравиться. Но выстраданные рифмы не вызывали в сердце Амалии ни малейшего отклика, девушка практичная — плоть от плоти своего отца, она ждала достойной партии и только смеялась над чувствами кузена.
Вскоре поэт страдал уже не только душой, но и телом: на нервной почве начались чудовищные мигрени, которые будут преследовать его всю жизнь. В один прекрасный день Гарри, собравшись с духом, признается ей в любви и получит унизительный отказ. «Молли так жестоко и презрительно отозвалась о моих прекрасных песнях, сочиненных только для нее, — с горечью писал он другу Христиану. — Хоть я имею неопровержимейшие, очевиднейшие доказательства ее равнодушия ко мне, все же бедное любящее сердце не хочет сдаваться и твердит: что мне до твоей логики, у меня своя логика! Я снова увидел ее… Тише, тише!.. Не дыши так сильно, я построил прелестный карточный домик, стою на самой верхушке его и держу ее в объятиях». Все, что ему оставалось, — стихи.
Кто влюбился без надежды,
Расточителен, как бог.
Кто влюбиться может снова
Без надежды — тот дурак.
Это я влюбился снова
Без надежды, без ответа.
Насмешил я солнце, звезды,
Сам смеюсь — и умираю.
Гарри даже решился опубликовать их, причем в заботе о добром купеческом имени дяди выбрал неуклюжий псевдоним Си Фрейдгольд Ризейгарф — анаграмму из имени, фамилии и названия родного города. Публикация прошла незамеченной. Разочарованный Гейне ударился во все тяжкие. Впоследствии он признавался: «Жизнь моя была безумна, беспутна, цинична, отвратительна».
Соломон, не терявший надежды заставить племянника взяться за ум, придумал ему самостоятельное дело, предложив возглавить филиал отцовской фирмы по продаже английской мануфактуры. Предприятие назвали «Гарри Гейне и Ко». Увы, тот не выказал ни малейшего энтузиазма. Всю работу свалил на приказчиков, а сам целыми днями шлялся по паркам и кафе. Через год фирма обанкротилась, и Гарри покинул Гамбург. Уезжал он с тяжелым чувством: в 1819 году в городе случился еврейский погром. Его соотечественников обвинили в подорожании хлеба. Власти подавили беспорядки лишь угрозой расстрелов.
В голове неугомонного дяди родилась новая идея, связанная с устройством дальнейшей судьбы племянника. Коли тот бойко складывает слова, пусть станет юристом и делает это на благо общества, за хорошие гонорары. Банкир пообещал выделять четыреста талеров в год на его обучение в Рейнском университете, и Гейне отправился в Бонн. Провожал его бухгалтер Соломона Арон Гирш. По пути он прочел беспутному юнцу мораль, сетуя, как легкомысленно было упустить шанс сделать карьеру у дяди. Гейне похлопал его по плечу: «Вы еще услышите обо мне, дорогой Гирш».
Крючкотворство интересовало Гарри не более основ коммерции, а потому учился он спустя рукава. Невысокого близорукого юношу в чрезмерно длинном сюртуке, выглядевшего крайне нелепо, товарищи считали чванливым занудой и прозвали «очкастой лисой» — трактирных пирушек с беседами по душам он обычно сторонился. Пожалуй, именно тогда оформилась поразительная противоречивость натуры Гейне. Всю жизнь ему будут свойственны полярные черты: сегодня он — мятущийся романтик, завтра — саркастичный циник, то затравленный тихоня-скромник, то едкий памфлетист. Эта непредсказуемость обескураживала не только знакомых, но и его самого, и повлекла за собой немало крутых поворотов судьбы.
Зимой 1820 года Гейне перебрался из Бонна в Гёттинген, чтобы продолжить изучение юриспруденции. Город, знаменитый своим университетом имени Георга-Августа, предстал серым и старчески умным, «доверху набитым адвокатами, диссертациями, танцевальными залами, прачками, жареными голубями, орденами, чубуками, надворными советниками». Ему совсем здесь не нравилось. Студенты — слишком надоедливы, профессора — чересчур педантичны, и старогерманский эпос не в чести.
Гейне предпринял очередную попытку опубликовать свои стихи у известного издателя Брокгауза, но тот не заинтересовался. Раздраженный отказом, Гарри за обедом в харчевне «Английский двор» из-за какой-то ерунды сцепился со студентом Вильгельмом Вибелем и вызвал его на дуэль. Секундантов нашли тут же, но поединок не состоялся: проведавший о ссоре проректор посадил обоих под домашний арест. Замять дело не удалось, вмешался куратор, и Гейне на полгода исключили.
Из Гёттингена он подался в Берлин. В столичном университете увлекся языкознанием, греческими классиками и «Песнью о Нибелунгах». Гарри поздно ложился — и так же поздно вставал. Обедал в трактире, пил кофе с безе, затем шел на занятия. А после очередной лекции Гегеля, ставшего его кумиром, — в какой-нибудь из многочисленных кружков-салонов, где говорили о музыке, литературе и театре.
С особым удовольствием Гейне посещал особняк дипломата, театрального критика и великого сплетника Варнгагена фон Энзе. В салон его жены Рахель — дамы, обладавшей редким интеллектом, остроумием и вкусом, Гарри попал благодаря рекомендательному письму и поначалу внимания к себе не привлек. Но как-то решился прочесть пару своих стихов — и его впервые оценили по достоинству. Рахель стала одной из самых горячих поклонниц и покровительницей молодого поэта. Гейне носил галстук с надписью «Я принадлежу госпоже Варнгаген» и утверждал, что она знает и понимает его лучше всех. О нет, между ними не возникло романа, Гарри увлекся родственницей супруги дипломата Фридерикой Роберт, посвящая ей стихи и прозу. Привечала его и баронесса фон Гогенгаузен, в салоне которой Гейне объявили немецким преемником и наследником Байрона. Причем в этом убеждении так утвердились, что Генриху всерьез пришлось отрицать свое родство с английским лордом.
Помимо светских салонов по вечерам он часто заглядывал в погребки на Шарлоттенштрассе, где атмосфера была простой и демократичной, а вино и пиво лились рекой, из-за чего обычно умеренно употреблявший алкоголь Гейне несколько раз крепко напивался. Однажды выйдя совершенно пьяным из таверны, поэт «увидел», как стоящие вдоль улицы дома протягивают друг другу руки и вот-вот пустятся в пляс. Боясь быть раздавленным, он шел строго по середине дороги. Кажется, именно в тот вечер Гарри узнал, что дядюшкина дочь Амалия вышла замуж за богатого коммерсанта Джона Фридлендера…
Это случилось в августе 1821 года, а в декабре Гейне напечатал первую книжку лирики, не снискавшей, впрочем, особенного успеха. Лишь через несколько лет он осуществил более удачную попытку — к редактору Губицу пришел наобум со словами: «Я вам совершенно неизвестен, но надеюсь стать таковым с вашей помощью». В качестве гонорара поэт получил сорок экземпляров, которые раздарил друзьям. Один, снабдив проникновенным письмом, отправил своему кумиру Гете. Иоганн Вольфганг, впрочем, не прочел ни письма, ни сборника — его без конца донимали просьбами об отзывах молодые рифмоплеты.
Гейне начали печатать — и с каждым годом известность поэта крепла. Вот только семья оставалась все так же равнодушна к его успехам. Мать читала опусы сына и лишь пожимала плечами, а дядя считал, что если бы парень хоть чему-то научился, ему не пришлось бы заниматься таким незавидным трудом, как писательство. Впрочем, банкиру польстило, что Гарри посвятил ему свою вторую книгу — в знак благодарности и уважения.
Свою лепту внес и Губиц. Издатель нанес Соломону визит и битый час втолковывал, что его племянник — необычайный талант и к нему нельзя относиться как к обычному человеку. Выслушав красноречивого гостя, дядя со вздохом сказал помощнику: «Этот господин утверждает, что может пропасть великий гений, что ж, хочу в это верить!» — и назначил молодому дарованию ежегодную стипендию в пятьсот талеров. После того как Самсон разорился, брат-банкир практически содержал его семью.
Но роль бедного родственника тяготила Гарри, и он всерьез задумался о юриспруденции. Как раз подошел к концу срок изгнания из Гёттингена, и превозмогая вернувшиеся страшные головные боли, он засел за учебники. Но это не мешало переживать маленькие любовные драмы и порой выступать секундантом в студенческих дуэлях.
Наконец Гейне получил степень доктора права, предусмотрительно перейдя в протестантство: иудею диплом не выдали бы. В Гамбурге он несколько лет пытался заниматься адвокатурой, к которой не имел ни малейшей склонности. И вдруг удача: местный издатель взялся выпустить его «Путевые картины» — сборник прозы. В 1827 году Гейне пригласили в Мюнхен редактировать новый журнал «Политические летописи». Перед отъездом он встретился с Амалией, которую не видел одиннадцать лет, и нашел кузину, разбившую ему когда-то сердце, невыносимо скучной. Позже Гарри скажет, что с этой минуты мир стал пахнуть для него засохшими фиалками.
В Мюнхене наконец появилась интересная работа, среди приятелей — видные политики, художники, литераторы, в том числе русский поэт и дипломат Федор Тютчев. Влиятельные друзья обещают познакомить короля с сочинениями Гарри, и кажется, ему скоро дадут университетскую кафедру… Увы, судьба недолго оставалась благосклонной к Гейне: журнал закрылся, назначение не состоялось. Вскоре тяжело заболел отец, поэт поспешил на родину, но в живых его уже не застал.
Все это время, несмотря на сильные головные боли, ухудшающееся зрение и слабость в руках — симптомы терзающего Гарри непонятного недуга, он не переставал писать и публиковаться. Гейне стал известен как блестящий полемист. Находясь под постоянным огнем критиков-антисемитов и цензуры, он высказывался о равенстве полов, критиковал институты монархии и религии. В какой-то момент вольнодумство поэта сочли по-настоящему опасным, и в мае 1831 года он перебрался во Францию. В Париже Анри — как здесь величали Генриха — не затерялся: слава первого немецкого поэта и блестящего полемиста летела впереди него.
В конце 1834 года на улице он случайно познакомился с девушкой. Ее звали Кресценция-Евгения Мира, но она решила, что имя Матильда, ставшее модным благодаря одной из героинь мадам де Сталь, подходит ей куда больше. Что ж, Гарри не возражал. Деревенская барышня, начитавшись любовных романов, переехала к тетке, надеясь обрести счастье в столице, и помогала ей торговать в обувной лавке. Гейне она показалась серьезной — не чета легкомысленным модисточкам. Довольно долго Матильда удерживала кавалера на расстоянии, важно заявляя, что «не из таких» и не допустит, чтобы ее обольстили и бросили. Они встречались на танцевальных вечерах, и Гарри не на шутку ревновал подругу.
В простенькую провинциалочку он влюблялся все сильнее с каждым днем. Друзьям вместо привычно длинных писем с рассуждениями коротко докладывал: простите, мол, за молчание и читайте «Песнь песней» царя Соломона — там все, что он может сказать в эти дни. Но порой сила собственного чувства пугала поэта и он мечтал от него освободиться. Летом 1835 года после очередной вспышки ревности Гейне порвал с Матильдой и отправился в поместье княгини Бельджойозо, надеясь утешиться в ее обществе. Блистательной итальянке, безусловно, льстило внимание знаменитого поэта-романтика. Однако тот быстро устал от «милого круга благородных людей», признавшись себе, что страшно соскучился по своей простушке.
Любя ее, Генрих не мог не понимать, что Матильда — девушка крайне недалекая. «У нее чудесное сердце, но слабая голова», — писал он в дневнике. Чтобы образовать свою Галатею, Гейне определил Матильду в закрытый пансион — и вскоре с удовольствием стал отмечать, что та уже лучше него помнит династии египетских фараонов. Однако особого усердия любимая не проявляла, до конца жизни так и не выучила немецкий и не понимала, что пишет муж, не в силах разобраться в его поэтических образах даже в переводе на французский. Она любила наряды, танцы, театр, своих кошку и попугая, чувствительные мелодрамы и водевили, отличалась известным изяществом и грацией — большего Анри и не желал, тем более что так и не перестал ей изменять…
Девушка хоть и заявляла поначалу, что «не такая», все же решилась на связь во грехе. Поговаривали, чтобы заполучить свою простушку, Гейне пришлось в буквальном смысле выкупить ее у тетки за три тысячи франков. Матильда, переступив порог его дома, торжественно заявила Гарри: она отдала ему все, что честная девушка может отдать мужчине, поскольку любит и не оставит никогда, женится он или нет, будет с ней хорошо обращаться или плохо… В 1841 году поэт женился на Кресценции-Евгении.
Гейне называл ее «домашним Везувием» — уживчивым характером Матильда не отличалась. Кроме того, она оказалась крайне непрактичной хозяйкой. Семи тысяч франков (четыре давал дядя Соломон, еще три Гейне зарабатывал публикациями) катастрофически не хватало, и скоро долги превысили двадцать тысяч. Чтобы выбраться из финансовой пропасти, Гарри то бросался в неуклюжие биржевые спекуляции под влиянием знакомства с Ротшильдом, то подписывал кабальные договоры с издателями. Но он не жалел, что связал судьбу с Матильдой, в трудную минуту оказалось, что на верную супругу можно положиться. Жадная до удовольствий, беспечная мотовка, когда муж заболел, она превратилась в самую преданную сиделку.
Коварный недуг все сильнее подтачивал здоровье Гейне. В 1837 году у него почти отнялась левая рука, следом обострилась болезнь глаз, грозившая слепотой.
Тем не менее писать он продолжал — еще более желчно и зло. Памфлеты, публицистику, стихи и поэмы. Ядовитую «Зимнюю сказку» в Пруссии запретили, и во все пограничные города власти направили указ арестовать Гейне, если он там появится. Против поэта ополчилась вся немецкая пресса, обвиняя сочинителя в посягательстве на государственный строй и неуважение к нации.
Затем последовал очередной удар. Умер дядюшка Соломон, завещав племяннику всего восемь тысяч франков и ни словом не обмолвившись о данном когда-то обещании выплачивать ему и Матильде пожизненную пенсию. Сын Соломона Карл, не имея письменного подтверждения воли родителя, от выплат отказался.
Генриха это потрясло, он страшно обиделся на Карла, с которым дружил и за которым ухаживал, когда тот болел холерой. Последовал период отстаивания мифических прав, семейные дрязги выплеснулись на публику, Гарри писал обличительные статьи в газеты, требовал публичной поддержки от друзей, заявлял, что не пойдет ни на какие уступки. Когда же ему обещали вернуть содержание при условии, что в печати более не появится ни одной оскорбительной для кузена строчки, униженно соглашался. В конце концов пришли к компромиссу: Карл получил расписку в родственной лояльности и заверил Гарри, что возобновит выплаты.
Крайне нервное поведение поэта в этой неприглядной истории во многом объяснялось влиянием болезни. Диагностировать ее в то время не удалось — век спустя, вероятно, вердиктом стало бы системное аутоиммунное заболевание, но в середине XIX столетия врачи лишь туманно говорили о какой-то разновидности паралича. Гейне, который чувствовал себя все хуже, страшило будущее: надвигалась беспомощность, тревожила судьба Матильды, и для него имел значение каждый франк. В любом случае семейная ссора, вернее эмоциональные переживания, с ней связанные, надо полагать, дали толчок стремительному развитию недуга, превратившего последние одиннадцать лет жизни поэта в настоящую пытку. Впоследствии друзья говорили, что сотни битв в литературе и политике не причинили Гейне вреда, а единственный удар, нанесенный родней, разбил его наголову.
Ужасные мигрени и нервные расстройства преследовали Гарри в течение всей недолгой жизни. Проблемы то появлялись, то внезапно исчезали, как в начале сороковых — тогда поэт производил впечатление вполне здорового человека, даже появилась надежда. Увы, напрасная. Теперь сорокасемилетний Гейне превратился буквально в скелет. Он почти не видел, тело утратило чувствительность. В отчаянии несчастный обратился к прусскому королю, прося дать возможность приехать в Берлин к знаменитому врачу Диффенбаху. Но перед полицией даже монарх оказался бессилен, и поэту пришел ответ: «Считаю своим долгом просить Вас не вступать на прусскую землю». Гарри слабел на глазах, но не утратил способности подтрунивать над собой: стал, мол, похож на тощего одноглазого Аннибала, имея в виду легендарного карфагенского полководца. Сожалел, что ничего не чувствует, целуя Матильду.
Понимая, что дни его сочтены, Гейне взялся за завещание. Все, включая права на сочинения, оставил жене, «которую несказанно любил и которая освещала мою жизнь столь же прекрасно, как верно». Кузена просил не лишать ее обещанной пенсии, друзьям поручил редакцию полного собрания своих сочинений и распорядился, чтобы его похоронили на кладбище Монмартра — причем в католической, а не протестантской его части, ведь именно там будет лежать Матильда, с которой он не хотел разлучаться. Оставил прощальные письма сестре, братьям и матери, от которой до последнего скрывал болезнь. Простился с родиной и той землей, что приютила его: «Прощай и ты, страна загадок и скорбей, будь светла и счастлива! Прощайте вы, умные добрые французы, которых я так сильно любил. Благодарю за ваше милое гостеприимство». Продолжая шутить над собой, через немецкую газету, публикующую сводки о его здоровье, сообщал публике, что в минуты слишком сильных судорог в спине сомневается, действительно ли человек — двуногий бог. Наедине с собой признавался: «Жизнь для меня навеки потеряна, а я ведь люблю ее так горячо, так страстно!»
Гейне уже совсем не видел, не раз его посещала мысль о самоубийстве, удерживали только переживания о жене. Он продолжал сочинять, диктовал статьи, стихи, спешил закончить мемуары. Радовался визитам друзей — Дюма, Готье и Беранже, подолгу беседовал с Жорж Санд.
Удивительно, но перед смертью он влюбился. Камилла Сельден была поклонницей поэта и приехав в 1855 году из Пруссии в Париж, явилась к тяжелобольному кумиру с весточкой от общего знакомого. Обаятельную, невероятно теплую Камиллу Гейне звал Мушкой. Он писал ей записки, диктовал, делился с Сельден воспоминаниями. Строки одного из последних стихотворений посвящены Мушке:
Дитя мое! В цветке таилась ты,
Твою любовь мне возвратили грезы;
Подобных ласк не ведают цветы,
Таким огнем не могут жечь их слезы!
Мой взор затмила смерти пелена,
Но образ твой был снова предо мною;
Каким восторгом ты была полна,
Сияла вся, озарена луною.
Молчали мы! Но сердце — чуткий слух,
Когда с другим дано ему слиянье;
Бесстыдно слово, сказанное вслух,
И целомудренно любовное молчанье…
«Я теперь примирился со всем миром и перестал роптать на Бога, который посылает мне тебя как прекрасного ангела смерти: я, вне всякого сомнения, скоро умру», — писал поэт. Матильда понимала, что она не вправе отказывать своему мужу в последней радости, и когда Мушка приходила, деликатно покидала дом, чтобы не смущать девушку.
В начале февраля 1856 года самочувствие Гейне резко ухудшилось. Тем не менее он продолжал работу над воспоминаниями и в ответ на увещевания отложить диктовку зло отвечал, что ему нужно всего дня четыре. Шестнадцатого февраля после обеда успел сказать: «Бумагу и карандаш!» — это были последние слова, после которых началась агония. Ночью поэт умер.
Все было исполнено в точном согласии с завещанием. Его похоронили без церковной церемонии и скорбных речей. Позже Матильда — она пережила мужа на двадцать семь лет и скончалась в годовщину его смерти — поставила на могиле скромный памятник с краткой надписью: Heinrich Heine.