Когда по мостовой бил серый дождь,
Когда от ветра гнулись даже ели,
Сидел на мостовой щенок, мусолил кость,
Махал хвостом облезлым еле-еле.

И сиротливо так — прохожим людям вслед
Смотрел подолгу, вглядываясь в спины.
Искал одну. Хотя бы её след.
Неясный запах, еле уловимый.

Он помнил руки, ласковые те,
Что ставили с вкуснейшим кормом плошку,
Что за ухом чесали и на животе,
Наказывали, коль забаловал немножко.

Он помнил ту обиду — как тогда,
Те руки вынесли во двор его бетонный.
Удар ботинком. И ещё удар.
Был дома, а теперь он вдруг бездомный.

Он был любимцем в этом городке,
Довольно лаял, оббегая лужи.
И важно так гулял на поводке,
А вот теперь он никому не нужен.

И он лежал. Лежал на мостовой,
Смотрел в окно, где раньше жил когда-то.
А там теперь щенок совсем другой,
С хорошей родословной, с красным бантом.

И гнулись ветви ели до земли,
И дождь стеной стоял над площадями,
Щенок лежал бессильно, люди мимо шли.
Брезгливо морщились и мерили асфальт шагами.

И вдруг на грязную, свалявшуюся шерсть щенка,
Так аккуратно, не совсем уверенно,
Легла молоденькая, тёплая рука,
Поднял глаза бедняга с недоверием…

«Ты чей, малыш?» — спросил вдруг человек,
Поглаживая шерсть совсем промокшую.
«Бродяга, видимо? Ну что ж, пошли ко мне!
Один живу. Ты будешь мне помощником?»

И преданно глядя в лицо прохожему,
Собрал все силы, чтоб лизнуть его.
Он был такой смешной, такой взъерошенный,
Ну как такого бросить одного?!

И ночью, задремав в кровати с пледами,
Замлев от сытости домашнего тепла,
По острой мордочке из глаз тех преданных
Слезинка благодарности стекла.

И не понять нам — современным, ветреным,
Не замечающим беду, везде спеша,
Что в маленьком собачьем сердце преданном
Таится человечества душа.