Мы были такими молодыми,
что нас трудно было назвать женщинами. Но называли: в больнице всех так называли. Мы все ждали рождения ребёнка в палате на двенадцать человек. Называлось это «лежать на сохранении». И была такая некрасивая Света с большим животом. Ну, у всех был живот, все были не очень красивые — там ни душа, ни зеркала не было. Но Света была нехороша собой и очень полная, отёкшая. Палата была на первом этаже, мужья приходили к жёнам и разговаривали через подоконник. Телефонов не было, и женщины гадали и тревожились: придёт ли их муж? Не ко всем приходили. Это понятно; работали все, ехать далеко, на окраину… И некоторые женщины плакали ночью. В больнице очень грустно. А когда муж все-таки приходил, они выражали любовь и заботу. И спрашивали: «ты покушал? Ты нашёл чистую рубашку?»… А к этой Свете ходил рыжий маленький паренёк в кепке. Немножко кривоногий и тоже не очень красивый. И каждый день, каждый день! — приносил маленькую алюминиевую кастрюльку. Он ее привозил, замотав в одеялко старенькое. И в кастрюльке была вареная картошка, ещё тёплая. Или суп с макаронами. Тёплый. Он приезжал после работы на заводе, когда часы приема посетителей кончались. Но мы же на первом этаже были. И он молча передавал кастрюльку Свете, а она ела. Она и меня угощала, мой муж в армии был. Потом этот молчаливый рыжий парень ехал с кастрюлькой и одеялом обратно. Часа два надо было ехать. И они почти не говорили. А потом меня выписали. И эту Свету лет через пятнадцать я встретила на улице. Она снова была в положении. И у неё уже было трое детей. И она красивая стала! Полная, но очень красивая. И машина красивая. Дети тоже красивые, она так сказала. И жизнь хорошая, красивая! А за рулем сидел этот рыжий парень, муж. Он остался некрасивым, как та алюминиевая помятая кастрюлька. Но в мужчине главное — не красота. Главное, что внутри. Как в кастрюльке, в которой картошка оставалась тёплой… И это тепло не исчезает, даже если ехать два часа. Даже если всю жизнь ехать — вместе.