Франция. Середина XVIII столетия. Представим на минуту, что мы оказались на выставке королевской академии живописи — парижском Салоне. Вокруг — парадные потреты, величественные ландшафты, декоративная живопись. Прямые красочные созвучия, самый разнообразный формат холстов: овальный, криволинейный. И вдруг поражающее аскетичной простотой полотно: Ж.-Б.Шарден «Атрибуты искусств». Посмотрим на него глазами современника. Где звучный колорит, чувство величавой соразмерности, да имеет ли живописец право вообще переносить на холст столь незначительный сюжет? — так и слышится, кажется, голос завсегдатая Салонов.
Внимательно присмотримся к деталям наюрморта. Гипсовая голова Меркурия, инструменты для рисования и черчения, книги в кожаных переплетах, рулон бумаги. Что хотел донести художник до зрителя языком форм, линий? Бюст мифологического героя солирует на полотне, это — центр композиции. Закатанные в трубку листы бумаги, увражи занимают второе место в иерархии предметов. Наконец, книги обрамляют композицию наподобие театральных кулис. Они словно вводят в своеобразный мирок художнического быта. Иносказание? Ведь Меркурий известен как покровитель искусств. С другой стороны, жанр мифологической скульптуры занимал видное место в академической «табели о рангах» XVIII века. Рисовальные принадлежности призваны вызвать мысли о высоком престиже рисунка, его почетном месте в ряду пластических искусств. А что означают книги? Они вводят человека — не только художника — в мир изящного. Это универсальная точка отсчета, начало духовного развития каждого мастера. Можно лишь гадать, почему Шарден не представил здесь непременную принадлежность живописца — палитру с кистями. Кстати, он исполнил еще один натюрморт с атрибутами искусств, находящийся в Эрмитаже. Там, наоборот, развернуто подробное повествование о способах работы архитектора, скульптора и художника. Чего здесь только нет — это своеобразный творческий инструментарий XVIII века. Не забыты даже регалии, которыми увенчивался человек искусства в королевской Франции. Видно, недаром эти два полотна так непохожи друг на друга.
К начальну 1720-х годов, когда юный Жан-Батист начинал работать, жанр натюрморта имел богатую историю. XVII столетие именуется «золотым веком» натюрморта. Голландские и фламандские мастера достигли поразительного, поистине волшебного мастерства в изображении предметного мира. Все разнообразие форм и красок, которыми богата природа, выплеснули они на холсты. Казалось, темы, сюжетные повороты исчерпаны, сочетания рукотворных вещей, плодов, битой дичи и цветов опробованы. Но вот эстафету подхватил сын парижского мебельщика Шарден. Прошли годы, и стало ясно, что им открыта незнакомая прежде область натюрморта — мир домашних вещей, окружающих человека ежедневно, ежечасно. Все увидели, что помятый медный бак, таз или глиняная миска заключают в себе выразительное повествование о жизни парижских предместий, людей труда. Причем художник, нисколько не смущаясь второстепенностью сюжета, писал это так трепетно, такими нежными, переливчатыми красками, какими его собраться-портретисты передавали, например, тончайшие кружева на камзолах аристократов. Выдающийся просветитель Д. Дидро как никто понял новаторство мастера: «Вот кто чувствует до конца гармонию красок и рефлексов. О, Шарден! Не белую, красную и черную краски ты растираешь на своей палитре: самую материю, самый воздух и самый свет берешь ты на кончик своей кисти и кладешь на полотно!»
Итак, мы убедились, что самые немногословные шарденовские натюрморты могут быть красноречивы. «Атрибуты искусств» можно уподобить предложению, состоящему из одного слова — тем с большим вниманием в него вглядимся. Трудно найти более строгое, монохромное решение. Все здесь построено на «чуть-чуть». Они неверно поставленный акцент, и колористическая гармония, несомненно, разрушилась бы. Мастер тонко ведет цветовую партию: серые, голубоватые, оливковые тона деликатно объединенч в своеобразное сообщество. Краски, а значит, и формы ужились друг с другом вроде добрых соседей. Заметили, что упоминая о деталях натюрморта, мы говорим о них словно об одушевленных лицах? Но для Шардена это действительно было так! Он воспринимал вещи серьезно и уважительно, как нечто, имеющее характер, повадки, лицо, короче — полноценные модели, которые надлежит изучать столько же усердно и благоговейно, как человеческую натуру.
Вот гипсовая голова Меркурия — форма круглящаяся, прихотливая, сильная и упрямая. Она будто диктует другим деталям картины: «подстраивайтесь под меня». Что они и делают — мелки, медный инструмент для рисования ими, коробочка для грифелей, свернутые в рулон бумажные листы. Упругую, мягкую форму этого рулона можно уподобить сговорчивому, легко подпадающему под чужое влияние человеку. Зато стоящие вертикально по краям холста тяжелые книги с красноватыми обрезами — единственное диссонирующие пятна в колорите картины — вызывают ассоциации с неуступчивыми стражами. Они будто охраняют этот маленький вещный мирок, ни во что, однако, не вмешиваясь, отделив себя от других членов художественного сообщества угловатостью формы, четкой расчерченностью линий.
Что ж, скажете вы, здесь в самом деле нет ничего случайного. Но давайте смотреть дальше, секреты живописной кухни Шардена еще не исчерпаны. Ритмические переклички налицо. Переключите внимание — вот и рефлексы, отголоски цвета. Это сообщает его натюрмортам жизненность, ощущение того, что предметы как бы купаются в среде, пространстве. Присмотритесь, так ли белоснежен, например, гипсовый бюст? Наш глаз различит на нем голубоватые, охристые рефлексы, но будьте уверены — глаз Шардена увидел и передл не один десяток оттенков. А разве случайно уголок бумаги бросает на тисненую кожу фолианта тень зеленоватого цвета? И уж конечно, лишь обостренное художническое зрение смогло подметить едва заметные красноватые отблески от алого книжного обреза на неполированной доске стола. Подметить и запечатлеть на полотне.
Мы ничего не сказали пока о том, как написана картина — о ее красочном рельефе. К нашему удивлению, здесь не найти ударов кисти, сочных красочных сгустков, чем так знамениты натюрморты Шардена. И не только потому, что отсутствуют отражающие свет, бликующие поверхности, которые он особенно любил писать. Создается впечатление, что местер хотел испытать себя, свое мастерство на передаче особенно сложных в живописи близких или подобных по фактуре предметов. Как нащупать кистью конфигурацию, направление мазка, которые создают неповторимую для каждого материального тела шершавую или отполированную до блеска поверхность, точнее, их иллюзию? Обманчиво думать, чтолегко написать ладь гипса рядом с белой бумагой, а теплую по тону, чуть шероховатую кожу книжных переплетов на фоне столешницы цвета мореного дуба. Это по плечу искуснейшему мастеру, и, убедитесь, мудрый и трудолюбивый Шарден справляется с задачей шутя, да еще бравирует мастерством, располагая тут же лист светло-коричневой бумаги и вдобавок линейку-транспортир, почти сливающуюся с фоном.
Вернемся к началу рассказа. Почему все-таки художник не изобразил на полотне «Атрибуты искусств» свою любимую палитру? А, с другой стороны, уделил такое внимание набору инструментов для рисования? Что за этим кроется, не символический ли смысл? Известны его слова о том, что вряд ли есть обучение более трудное и длительное, чем художническое. И рисование здесь так же важно, как первые шаги ребенка. «Лет семи-восьми нам дают карандаши в руки, — приводит Д. Дидро в своем „Салоне 1865 года“ мнение живописца. — Мы начинаем рисовать по образцам глаза, рты, уши, потом ноги и руки. Мы долго гнем спину над альбомом, прежде чем нас поместят перед „Геркулесом“ или каким-нибудь торсом. После того, как вы сохли дни и проводили при лампе ночи перед неподвижной и неодушевленной натурой, вас знакомят с живой природой. Внезапно вся работа предыдущих лет кажется сведенной на нет. Вы не были более растеряны, когда впервые взяли карандаш. Это терзание нашей жизни». Как точно схвачен драматизм судьбы мальчика, молодого человека, вступившего на стезю живописи, его неустанный труд и постоянные разочарования. Мы не погрешим против истины, если скажем, что «Атрибуты искусств» — еще и некая дань Шардена тяжелому труду юности над постижением тайн рисунка. Труду, который чудесным образом участвовал в сложении выдающегося живописца.