- Ульяшка! Мишка идет! Я его за версту чую! — тревожный голос бабки Анисьи сквозь сладкий сон. Семнадцатилетняя Ульянка, молодая, крепкая, кубарем скатывается с теплой уютной печки. Тугая светлая коса бьет по плечам. Легкие резвые ножки не перебирают ступеньки лестницы — порхают по ним. За окном идет снег, вьюжит, ничего не видно сквозь белую пелену — как будущее Ульянки: неразличимо, непонятно. Душа томится предвкушением счастья, а снег — метет. Ульяна оглядывает свое хозяйство: чистые горшки и кастрюли, аккуратные половики на светлых половицах, аромат духовитых щей из печи, горящая лампадка в святом углу. Рывком открывается дверь — и снежный вихрь врывается в теплоту и уют, а с ним — сам, хозяин, муж. Михаил. Как всегда, насупленный, хмурый. В глаза не смотрит. Никогда. Будто не замечает Ульянку. Смотрит на руки, маленькие, ловкие, что наливают горячие щи в большую миску. — Еще. Еще. Хватит. Мясо порежь. Пообедал, ушел, не сказал ни слова. Бабка Анисья жизнь долгую прожила, людей насквозь видит. Подошла, погладила по плечу: — Что ты, мила дочь? Не горюй! Выдали тебя за мово Мишку, таку молоденьку… Ты это… У них, у Зыковых, у всех — такой характер чижо-о-лый… Не из породы — а в породу… Внук у меня — он так-то ничо… Жить можно… Мой-то Степан дрался. Твой хоть особо не дерется… Ульянка вздыхает печально, идет к образам. Горит лампадка перед иконами, старинная Псалтирь, матушкин подарок, греет душу. — Боже, милостив буди мне, грешной… Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу… Бабушка Анисья одобрительно кивает: «Это хорошо, что ты к молитве навыкшая: она твой век нелегкий бабий скрасит…» — Вот-вот, помолись, девонька. Это хорошо, что ты к молитве навыкшая — она твой век нелегкий бабий скрасит… Годы летят — не догонишь. Дети — один за другим. — Ульяшка! Кхе-кхе… Мишка идет! Кхе-кхе… — кряхтящий, одышливый голос бабки Анисьи вырывает из чуткой дремы. Крепкие ноги тридцатилетней Ульяны ловко перебирают ступени лестницы, быстрые руки заботливо поправляют одеяло: Надюшка, Танечка, посредине меньшой — Феденька. Детишки любимые. Ужин мужу на стол. Перевернуть бабушку, принести ей напиться. Принести дрова. Поставить тесто. Почистить картошку. Подоить корову. Убрать в конюшне. Затопить баню. Помыть детей. Рассказать им сказку. Сходить с ними в церковь. Вскопать огород. Обед на стол. Какой сегодня день? Весна, лето, осень, зима. Радость — Надюшка в школу пошла. Скорбь — Феденька тяжело заболел. В скорби и радости — с молитвой: — Боже, милостив буди мне, грешной… Спаси, сохрани и помилуй Михаила, болящего отрока Феодора, отроковиц Надежду, Татиану, тяжкоболящую Анисию… Метут снега, звенит капель, яблони набирают цвет. Зорька радуется молодой травке, детишки пьют парное молоко. Все вместе собирают душистые яблоки. Острый запах прелой осенней листвы, пронзительный крик одинокой птицы. И снова вьюга да поземка… Бабушка Анисья — только на фото в старинном плюшевом альбоме. Давно схоронили добрую старушку. Рядом в альбоме еще фотографии: Надя с мужем, Таня с мужем, Феденька в армии, Феденька с невестой Тамарой. Дети взрослеют, вот и внуки уже пошли. Снега и капель, летний зной и золотой листопад. Вместо старой коровы молодая — тоже Зорька. Заботы в огороде, помощь внукам. Милый родной храм. Ноги бабки Ульяны не спешат — осторожно нащупывают коварные ступеньки лесенки: в семьдесят лет осторожность не помешает. Снежный вихрь влетает в дом вместе с мрачным хозяином. Михаил вдруг заговаривает с женой — диво дивное… — Готовься к переезду. Федор с Томой переезжают в Подмосковье, к ней на родину. Хотят, чтобы мы дом продали и с ними поехали. Чтобы им денег хватило купить новое жилье… — А как же сад-огород? Яблоньки? Смородина? А Зорька как же? — Вот дура баба, ты что, корову с собой потащишь? Иконы твои тоже не повезем… Я сказал — нет! На новом месте жизнь изменилась — совсем изменилась. В новом доме Ульяне не нужно готовить, нет любимых икон, лампадки, нет Зорьки. В новой жизни нет церкви. Может, и есть где-то далеко — а где, она не знает. Невестка Тамара вежлива, холодна, и бабка Ульяна чувствует, как сильно она мешает новой хозяйке дома. — Мама, вы хоть под ногами не путайтесь, идите к себе. — Тома, мамку не обижай! — Да я ее не обижаю, пусть лежит себе — отдыхает! Ей уж за семьдесят! Что ей еще в ее возрасте делать? — Отдыхать… Бабка Ульяна не верит: она что — уже старая? Как быстро жизнь промелькнула… А ей всё кажется: такая же, как раньше. Душа-то — она не старится. Душа у нее всё та же, что была у юной Ульянки с тугой толстой косой и резвыми ножками. Тело только подводит. Оболочка земная. Хочется, как раньше, побежать — а ноги еле ковыляют. Хочется полюбоваться закатом, а глаза не видят — в зоркие глазоньки словно песок насыпали. Комнату ей невестка выделила — закуток темный, без света, без окна: шкаф и кровать. Плохо жить в комнате без окна — как в тюрьме. Невестка утешает: — А зачем вам, мама, окошко, вы всё равно видите плохо! Бабка Ульяна выходит тихонько во двор, садится на скамейку. Чужая скамейка, чужой дом, чужой сад. От своей жизни осталась только книга заветная — Псалтирь. Невестка удивляется: — Смотрите, мать на зрение жалуется — а читает, как молоденькая! — Томочка, мамка эту книжку наизусть знает просто. Тамара удивляется, смотрит придирчиво. Думает о чем-то. Вечером Ульяна слышит тихий разговор невестки с сыном: «Книга какая-то непонятная… И написано не по-русски… Какие-то заклинания там… Федя, у тебя мать-то — колдунья!» — Книга какая-то непонятная… Я таких сроду не видывала! И написано не по-русски… Какие-то заклинания там… Федя, у тебя мать-то — колдунья! — С ума сдвинулась?! — Я тебе говорю: колдунья! Она недавно к нам на огород пришла, вокруг нас походила — а мы потом поссорились с тобой! Помнишь? А я заметила: у нее на ногах один тапок мой, а второй ботинок — твой. Специально так: колдует, она, Феденька, колдует! — Томочка, ну что ты… это она сослепу не разглядела… — Сослепу… Я вот ее книжку-то колдовскую сожгу в печке… Нужно уезжать бабке Ульяне, нужно ехать домой. Правда, дома уже нет, но есть дочери. И храм родной, в который всю жизнь ходила. Нужно сказать сыночку, чтобы не обижался, чтобы отпустил ее на родину. Всё равно муж, Михаил, теперь ее совсем не замечает, вроде ее и никогда в его жизни не было. Копается в сарае, курит, вечерами с сыном выпивает и разговаривает на завалинке. Он, оказывается, может и разговаривать… Только с ней, Ульяной, никогда не говорил. Она и привыкла мало разговаривать. Всё больше молилась. — Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй… Сынок забеспокоился — переживает за нее, просит отца: — Отец! Мамка собралась назад, на родину. Не хочет с нами больше жить. Давай денег ей дадим с собой хоть немного — деньги-то есть у нас… — Машину купим! Щас — деньги ей! Хочет ехать — пущай едет на все четыре стороны! Неужели она куда-то едет совсем одна?! Вагон теплый, уютный — так бы всю жизнь и ехала. Стучат колеса в лад тихой молитве. Соседка по купе, молоденькая, добрая, заботливая, коса светлая, тугая — как у нее самой когда-то. Пирожок дала — вкусный, с капустой… — Бабушка, куда вы едете одна да с таким плохим зрением? — На родину. К дочкам. Вот и дочери. Встречают — радуются мамке. Крупные, высокие, все в отца… — Надюшка! Танечка! Здравствуйте, родные! Чего-то насупились обе, недовольны матерью. Надюшка, старшая, первая высказывается: — Мам, как вы с папкой могли так поступить с нами?! Дом продали, корову продали — всё Федьке досталось! Нам — ничего. Словно неродные мы… А как Федька деньги все повытряхнул из вас — не нужны, значит, стали. Теперь, значит, к дочерям решили отправить: нянчитесь, дескать, с матерью больной, слепой… Вот молодцы, вот умники-то! А мы целый день работаем! Кто за тобой ухаживать будет — ты об этом подумала?! Конечно, мы тебя примем, мы что — звери, мать родную не принять?! Таня, давай ты мамку первая к себе возьмешь. Танечка крепко задумывается: — Я думала — к тебе первой, а потом уж ко мне… Я ремонт затеяла… Мам, а что у тебя в сумке такое тяжелое? Книжка старая… Тяжеленная, как кирпич… Что хорошее бы привезла — а то макулатуру таскаешь! — Боже, милостив буди мне, грешной… Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу… Плохо под старость лет лишиться своего дома. Дочкам не до нее… Их понять можно: работают много, отдохнуть хочется, а тут, с ней, подслеповатой, как крот, еще возись… Господи, дай умереть, никого не потревожив, никому не став обузой! Раньше странницы по Руси ходили, и она сама, Ульянка, всегда этих странниц кормила-поила. И в котомку с собой, бывало, положит. А сейчас есть ли странницы? Подаст ли им кто корку хлеба? Нет, совсем уходить она не станет. До ближайшего монастыря дойдет… А там еще в один… Вот только дочерей нельзя обижать: если она совсем уйдет — они обидятся, да и люди станут дурное о них говорить… Нет, совсем уходить она не станет, а так — даст им немного отдохнуть от себя, старой… До ближайшего монастыря дойти разве? А там еще в один… Дойдут ли ноги? Зимний вечер, синие сумерки. В кухне большой уютной квартиры вкусно пахнет пирогами. Надя, посматривая на экран телевизора над головой, крутит диск телефона, устало зевает: — Тань, мамка у тебя? Как — нет?! Она в церковь два дня назад ушла. С книжкой своей дурацкой. Записку оставила — каракули какие-то, типа, не беспокойтесь, а дальше ничего не разобрать… Я думала, она к тебе поехала… Она к тебе приходила? — Нет, не приходила… Пустая остановка. Одинокая маленькая фигурка на ледяной скамейке. Снег всё метет и метет, тает на мокрых щеках. Что там за снежной пеленой? Бабка Ульяна вглядывается вдаль сквозь песок в глазах, а губы шепчут привычное: — Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Благотворящим благосотвори. Братиям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прошения и жизнь вечную…

От автора: Имя бабушки Ульяны — настоящее. Кто сможет, помяните, пожалуйста, о упокоении рабы Божией Иулиании, кроткой смиренной молитвенницы.
Ольга Рожнёва 26 февраля 2015 г.