В застывшем янтаре пространства он выглядит яркой вспышкой на сумеречном небе. Его система координат простирается во внутренний космос, где медленный ангел нанизывает ранние звезды на нить мироздания.
Его неогеография не имеет границ, хотя в реальности может показаться, что он просто сидит в белом шезлонге на берегу океана и под виниловое журчание A Fire in the Forest Дэвида Сильвиана просеивает планктон.
Никто толком не понял, как произошло заболачивание местности. Сначала, когда вешние воды вышли из берегов, покрыв вековую пыль, нахлынула долгожданная свобода. Она звучала золотом закатного неба, серебром осеннего тумана, передавая любящему и встревоженному сознанию послание самого Времени. В воздухе веяло предощущением нового расцвета, а из прекрасного далека маячил цветок незабудки, как символ неувядающей красоты.
Но потом, неоновые герои, серфингующие на гребне волны, разбились о скалы, воздвигнутые чьей-то злой волей. Их слова и мечты легли белой пеной на водную гладь. А вместо умолкших камертонов сознания переменившийся ветер принес новый антропологический тип без стрежня и сущности. Почитатели палеозоя именовали его техническим прогрессом. Он стер все живое. Сместил полюса, ориентиры и ценности. Мир стал подобием фаст-фуда, а населяющие его люди обезличенными потребителями «сверхновой вещественности». Их души целиком ушли в вещи, превращаясь после смерти в планктон.
Простейшие перенасытили океан, отправляя его процессами своего распада. Хранившие до сего дня планетарное равновесие киты, не выдержав дешевого изобилия, стали выбрасываться на берег… Радио «Свобода» на тонущей «Бригантине» передавало SOS…
В эти дни он стал гастарбайтером духа, исследователем кругосветных глубин, рисуя свою вселенную нежной акварелью звука. Это его «Данхилл» бриллиантовым дымом выкуривал планктон из своих убежищ, рассеивая в пепел. Это его бархатные увертюры сберегали хрупкие кристаллы сознания от обращения в инфузории-туфельки. Эффектом бабочки он скользил по коже юных Ассоль, спасая их алые паруса от масляных взглядов пьяных матросов. Это его пейзажи и наброски продолжали жить своей жизнью, испытывая абсолютную автономию от земного притяжения и банальных мазков безвкусицы.
Руки его в серебре от соприкосновения с Неугасимым Огнем. Роль художников в этой вечной духовной перестройке на грандиозной стройплощадке символического порядка оказалась едва ли не самой главной. Так вышло, что никто из служащих по духовному ведомству, аристократов духа, не пожелал работать с Неугасимым Огнем. Пришлось за этот специфический труд браться художникам.
Когда темно грешно и сыро с его Байконура ракеты уходят в неизведанное, рубиновым шлейфом опалив запоздалое облако… Хотя неискушенному обывателю может показаться, что это просто ветер треплет волосы неуязвимых титанов, оставивших свои следы на берегу океана. А над темной поверхностью вод звучит Ane Brun — These Days.
«Бабло искупает зло». «Гамбургер, который вы видите по телевизору, значительно более реальный, нежели гамбургер, который вы держите в руках». «Абракадабра, как квинтэссенция грядущего»… — Уставший ангел, облетающий свои владения, уже хотел было забыть навсегда этот призрачный мир, состоящий из черного шума. Но влетая, как пуля в аорту Земли, заметил живую пульсацию флюоресцентности, освящающую пустынные проклятые горизонты. Взмах его замеревших в секунде крыльев выбил стекла в старых домах, отразив неясное, несбывшееся, смутное, неуловимое, сиюминутное движение души.
А среди непроглядного мрака фотографическое око вечности запечатлело золотое сечение виниловой ауры и солидного господина в белом шезлонге, у ног которого плещется океан и проплывают исполины киты.