— Культура — это святое! — объясняла директор заводского клуба «В добрый путь» Е. Д. Борщёва слесарю 6 участка Феде Редькину. — Если семья мешает культуре, зачем нам такая семья? Мы заменим тебе семью, Федя, потому что сеем разумное, доброе, вечное.
Федя опасливо огляделся.
На сцене его товарищ по цеху Вася Буханкин пел про года и богатство Кикабидзе, поочерёдно возделывая руки к звёздам из фольги, свисающим с потолка. Между рядами зрителей слонялся замполит штаба ГО и ЧС Петя Бедушкин в костюме гигантского зайца, олицетворяя собой любовь к детям.
— Вот я, — продолжала между тем Е. Д. Борщёва, — очень глубоко и тонко чувствую культуру. Ещё в детстве выстригала из бумаги человечков, лепила из глины фигурки и всей душой приобщалась к прекрасному. И ты, Федя, обязательно приобщишься, а то, что с семьёй проблемы, так теперь у всех проблемы, можно ведь себя в другом находить, например, в музыке, песнях, танцах. Многие ведь находят, я вот нашла…
На сцене разворачивался незамысловатый сюжет. Девицы в зелёных балахонах и жёлтых кокошниках всматривались вдаль в поисках добрых молодцев. Добры молодцы, видимо, сильно медлили, потому что на горизонте событий просматривался только усталый и вспотевший заяц Петя Бедушкин. Тогда девицы достали носовые платочки и стали махать ими в разные стороны, привлекая внимание добрых молодцев. В такт взметаемым платочкам колыхались деревья и мелкие кустарники в исполнении обвальщиц из 7 цеха. Наконец, появились добры молодцы, собрали платочки и, обхватив девиц, увлекли их под сень деревьев и мелких кустарников.
Федя подумал о своей жене. Он её очень любил, и она его тоже очень любила. Когда они ещё не поженились, много времени проводили вместе, гуляли, смеялись, целовались, делали друг другу приятное и ничего, кроме любви не было нужно. А после свадьбы как — то сразу появились разные заботы. Холодильник, диван, телевизор руководили Федей, требуя всё большей наполненности и внимания к себе, периодически транслируя ему недовольство супруги тем, что Федя плохо куёт их совместное счастье. Поэтому, проснувшись однажды утром и осознав себя сильной половиной человечества, Федя понял, что нужно идти работать: точить деталь и ковать счастье…
— За добро всегда воздаётся добром, за зло злом, — шептала на ухо Феде Е. Д. Борщёва. — Поэтому наша задача творить добро, Федя. Разве это не прекрасно заполнять пустоту внутреннего пространства коллективным бессознательным, когда все думают о тебе, а ты обо всех. Тогда каждый перестает быть одинок, ему просто некогда вспоминать о своих проблемах, он всё время занят добром и окультуриванием ближнего. Вот мы с тобой, Федя, казалось бы, просто сидим в зале и смотрим на наших товарищей на сцене? Нет, Федя, мы тут не просто сидим, мы растём…
«Наматывая слёзы на кулак, — декламировала со сцены Дуся Каламбурова стихи собственного сочинения, —
Я шла к тебе, наивно веря в счастье,
Но было всё не этак и не так…
И душу заполняло мне ненастье.
Уж скора помощь не поможет мне,
И сердце всюду кашляет стихами…
Я тяжкий крест таскаю на себе
С какими то неясными грехами».
Е. Д. Борщёва и ещё добрая половина зрителей заплакали.
Затем на сцену вышел прослезившийся начальник отдела пищевого креатива Паносьев и стал говорить о том, что звание настоящей поэтессы принадлежит Дусе Каламбуровой по праву, и чистая река её души всё интенсивнее втекает в океан людских сердец. Дуся Каламбурова в свою очередь назвала Паносьева примером подражания для каждого, единомышленником и соратником, без которого немыслимо существование русского поэтического слова. Все, кто на сцене и все, кто в зале снова плакали. Утирая слёзы лацканом пиджака, Паносьев сообщил, что по этому поводу есть ещё, что сказать сантехнику Ракину. Стараясь ни на кого не смотреть, пятясь, на сцену просочился испуганный мужичок и промямлил: «Музы не молчат…» После чего замолчал, забыв текст. Некоторые в зале улыбнулись, но всё больше по-прежнему плакали.
Федя всегда хотел быть хорошим, сделать как можно больше добра, потому что любил людей. Но стоило только подумать о добре, как тут же делание добра вверялось ему в обязанность. Дома он хотел создать комфорт и уют, радовать жену подарками. Но всегда у каких-нибудь там Ивановых или Сидоровых был и телевизор дороже и кухня просторней, что чрезвычайно огорчало жену. Поэтому Федя ковал счастье, почти не покладая рук. На работе происходила та же история, стоило хоть раз откликнуться на просьбу «отнести бумаги в соседний цех», «помочь прибить плакат или выкрутить лампочку», как Федя автоматически становился постоянным адептом совершаемого им действия. Так собственно Федя, помимо всего прочего, стал адептом ещё и культуры в тот злополучный день, когда Е. Д. Борщёва попросила его поучаствовать в раздаче призов на конкурсе песни, стихов и рисунка «Я и моё бытие». Теперь после работы Федя каждый день принудительно — добровольно задерживался в клубе, а когда приходил домой, жена уже спала, и Федя боялся её разбудить, ведь ей с утра тоже на работу.
— Видишь, Федя, что может культура, соединённая с пропагандой, — с глазами, влажными от слёз продолжала Е. Д. Борщёва. — Главное знать, что есть в жизни место, где тебя поймут и это самое место находится здесь, — Е. Д. Борщёва очертила в воздухе круг, — под сенью нашего клуба, Федя, объединившего столько одиноких сердец. И уткнувшись Феде в плечо, зашмыгала носом.
Взмокший от пота заяц Петя Бедушкин раздавал зрителям подтаявшие леденцы.
То, что из жизни ушло самое главное, Федя заметил не сразу. Он был очень занят работой и окультуриванием в общечеловеческом процессе кования счастья. Времени думать и чувствовать почти не оставалось, но все-таки что-то давно забытое бередило душу. Он ходил, как слепой с работы домой из дома на работу, пока однажды не понял, что из его жизни навсегда ушла любовь. После озарения он долго сидел возле кровати спящей жены, пытаясь почувствовать к ней любовь, но так и не смог. Утром Федя спросил у жены, помнит ли она, что такое любовь? Но жена ответила, что ей некогда, нужно спешить на работу, а потом ещё зайти в парикмахерскую, выстирать бельё, забрать из садика детей, но с ними посидит баба Зина, потому что вечером ещё предстоит петь в самодеятельном хоре. Тогда впервые реальность самого себя и окружающего мира показалась Феде сомнительной. Он начал всюду искать любовь, но неизменно натыкался на работу и культуру.
На сцену выбежали лепщицы пельменей в образе женщин — снежинок и стали кружить вокруг символической скульптуры распахнутого навстречу людям и напоминающего надкусанный крекер сердца. Не выдерживая сердечного тепла, снежинки постепенно таяли, с грохотом падая на пол. Перешагивая через туши растаявших снежинок, чинно шествовал кабельщик Толя Нужный и пел про только миг между прошлым и будущим, при этом, сидевший за крекером — сердцем пиротехник Трупин запускал петарды и дымил. Пользуясь плохой видимостью, лепщицы пельменей, матерясь, отползали к кулисам. Одухотворённая происходящим Е. Д. Борщёва аплодировала стоя.
То ли от дыма, то ли от взрыва петард перед глазами у Феди всё поплыло, и неотвратимо подкатили к горлу щи и жареная селёдка, съеденные за обедом.
Дальнейшее Федя помнил плохо. Кажется, он попытался что-то сказать, но вместо этого его стошнило. Ноги подкосились и стали ватными, а все лица слились в пряничное лицо Дуси Каламбуровой, раскачивающееся из стороны в сторону, как маятник.
Федя лежал на полу, вокруг него суетились люди в белых халатах, смущённо толпились товарищи, в воздухе рассеивались остатки дыма…
— Феденька, что с тобой, Федя? — взяв его за руку, повторяла Е.Д. Борщёва. — Я ж как хочу, чтоб культура, сплоченность, неодиночество… всем хорошо…
— Любви во всём этом нет! — прошевелил губами Федя, приходя в сознание.

На следующий день он уволился.