Так хоронили Пастернака
«Нас мало. Нас, может быть, трое» — написал Борис Пастернак о поэтах своего поколения. Двоих можно назвать сразу: это сам Борис Леонидович и Маяковский. Третий поэт — Сергей Есенин, может быть, Осип Мандельштам. Анна Ахматова не согласна была с цифрой три. Она писала: «Нас четверо», имея в виду себя, Пастернака, Маяковского и Мандельштама. Борис Леонидович дружил с Анной Ахматовой, но в своем списке великих её не числил.
С Есениным в молодые годы Пастернак подрался; за Мандельштама не смог заступиться в разговоре со Сталиным. Это мучило его потом всю жизнь.
Маяковский застрелился, Есенин повесился, Мандельштам погиб в сталинском лагере. Пастернак получил Нобелевскую премию. Эта премия его убила. В газетах, на собраниях на поэта обрушился шквал критики с оскорблениями. Требовали, чтобы отказался от премии, сочинили за него письмо в газету. И, в конечном счете, исключили из Союза писателей.
2 июня 1960 года «Литературная газета» на последней странице, в нижнем уголке мелким шрифтом поместила сообщение:
«Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича…»…
Назвали писателем. Но никто из писателей некролог не подписал. Поэта исключили из творческой организации, оставили членом Литфонда, хотя в организации, созданной для помощи писателям, никакой помощи он попросить уже не мог. Так уходил (мелкими буквами по широкому газетному полю) последний поэт большой четвёрки. Но уходил не сам, его ещё нужно было проводить в последний путь. Объявления о панихиде в газете не было.
Листочки с объявлениями стали появляться у касс на Киевском вокзале утром в день похорон:
«Гражданская панихида состоится сегодня в 15 часов на ст. Переделкино». Их срывали. Кто-то эти листочки (можно сказать, листовки) прикреплял снова.
Я учился в Литературном институте, сдавал весеннюю сессию. По недостатку образования не понимал — кто такой Пастернак. Ценил Маяковского, огромного, громыхающего рифмами.
Во время службы в армии впервые прочитал Есенина. Он меня ошеломил нежной красотой простых слов.
Мандельштама не читал. В 1959−60 гг. его ещё не издавали. Или, лучше сказать, уже не издавали.
Про Пастернака мне было известно из газет: написал какой-то роман про доктора, издал без разрешения за границей. Прочесть я его не мог, роман был запрещён в Советском Союзе. Стихи Пастернака, конечно, читал, но не очень внимательно. Можно сказать, при первом чтении знакомство не состоялось. Отпугнула сложность метафор.
Сам бы я, скорее всего, не поехал на похороны. В 11 часов утра я ещё спал. В дверь моей комнаты настойчиво постучали. Это была литовская еврейка с красивым библейским именем Суламифь. Она училась на четвёртом курсе на переводческом отделении. Я был первокурсником. Мы познакомились случайно в библиотеке. И она стала меня опекать.
— Ты еще спишь, — удивилась Суламифь. — Быстро собирайся. Сегодня похороны Бориса Леонидовича.
На Киевском вокзале, на перроне, много было знакомых лиц. Люди здоровались друг с другом. Московская интеллигенция ехала в Переделкино. Электричка отошла от перрона переполненной.
День с утра выдался ясный. В узких окнах дверей мелькали солнечные блики. На остановках в открытые двери врывался ветер. Поезд рывком остановился напротив низких строений станции Переделкино. Толпа в вагоне качнулась. Выталкивая друг друга, мы выпрыгивали на перрон лесного посёлка. Из вагонов вывалилась огромная толпа разноцветных пиджаков и кофточек. На дороге образовалась длинная беспрерывная цепочка людей. Шли по одному и парами, иногда целыми группами. Шли молча, сосредоточенно, как будто делали трудную работу. Вдоль широкой дороги в гору — сосны; тихо, жарко. Верхушки сосен с легким шумом раскачивались над нами. Над дачным поселком писателей небо было ослепительно синее.
Борис Пастернак часто думал о смерти. Примеры можно найти в стихах и в прозе. В телефонном разговоре со Сталиным он сказал:
— Я так давно с вами хотел поговорить.
— О чём? — спросил вождь.
— О жизни и смерти.
Сталин молча положил трубку. Он не хотел говорить о смерти. Но и вожди умирают. На похороны «отца всех времён и народов» пришли тысячные толпы.
А Пастернак расплакался, когда увидел во сне, как много людей пришло на похороны уже не к вождю, а к нему, поэту. Это был сон, который он увидел в августе 1953 года. Там были строчки стихов, которые совпали с моими записями в прозе. Меня поразило: он увидел при жизни то, что мы, приехавшие в Переделкино, увидели после его смерти.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами…
…
В лесу казённой землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту
Показались дачи. Мы шли и шли. И это была уже не цепочка людей, а целая колона, огромная гудящая толпа. Мы шли, разглядывая издалека несколько отдельно стоящих дач. Дом поэта был окружён машинами, словно бензоколонка. Подъезжали новые машины, которым люди не сразу уступали дорогу. На повороте к дачам, на балкончике трансформаторной будки с крестом «Смертельно» стоял с кинокамерой японец. Слегка наклонившись вперёд, он снимал нас. Я поднял руку, загораживая лицо, чтобы не попасть в иностранную кинохронику. Я уже понимал, что участвую не в литературном, а в политическом событии. Это было не прощание с умершим поэтом, а похороны-демонстрация.
Люди, пришедшие к дому Пастернака, выражали своё несогласие с теми публикациями в газетах, где называли поэта предателем.
Дача Пастернака стояла на краю картофельного поля. За дачей начиналась лесополоса.
Длинная очередь тянулась к дому. Мы тоже встали в эту очередь. Люди довольно быстро двигались к парадному входу. Около крыльца, в отдельно стоящей группе, я увидел Володю Гордейчева. Он специально приехал из Воронежа.
Когда поднимались по ступенькам на крыльцо, увидел внизу у стены дома на лавочке Константина Паустовского. Он сидел сгорбленный, усталый от скорби, как человек, потерявший близкого родственника. Потом партийные функционеры подадут записку в ЦК КПСС. И в ней будет сказано:
— Из видных писателей и деятелей искусств на похоронах присутствовали К. Паустовский, Б. Ливанов, С. Бирман.
И на записке появится резолюция:
— Ознакомить секретарей ЦК
А как же, секретари должны знать, кто из деятелей культуры осмелился прийти на похороны опального поэта. Теперь это всё опубликовано. И даже известны имена секретарей, которые ознакомились с важной информацией и расписались на документе.
Мы преодолели последнюю ступеньку и вошли в просторное помещение столовой. Гроб стоял на небольшом возвышении. Он был весь в цветах. Над гробом на стене — офорты, много офортов.
Высокий лысый человек, распорядитель похорон, торопил нас:
— Граждане, прошу вас, не задерживайтесь. Побыстрее!
Один из наших студентов-старшекурсников попытался сфотографировать Пастернака в гробу. Ему не дали. Какая-то женщина впереди нас бухнулась на колени. Иностранные корреспонденты тотчас же начали щёлкать затворами.
Мы проходили мимо гроба, стараясь замедлить шаги, чтобы всё получше рассмотреть. А в это время в соседней комнате звучала музыка. Пианист, не видимый нами, играл что-то очень медленное, трагическое. Интервалы между звуками были огромные. Казалось, что эти музыкальные пропасти ничем уже не заполнишь. Умер большой поэт.
Уже во дворе мы узнали от осведомлённых людей, что играл профессор московской консерватории Генрих Нейгауз, у которого Пастернак увёл жену, Зинаиду Николаевну.
Впоследствии по мемуарам родных и близких, в частности, Веры Прохоровой, я уточнил. В соседней комнате играли, сменяя друг друга, Рихтер, Юдина. Звучала музыка Шопена, Бетховена.
Нейгауз тоже играл, только не профессор, а его сын, Стасик, талантливый пианист, успевший к тому времени выступить в Париже.
Ирина Емельянова добавляет ещё одного исполнителя. «Сменяя друг друга, непрерывно играли М. В Юдина, Святослав Рихтер, Андрей Волконский».
Это были похороны-концерт. Сын Пастернака от первого брака, Евгений, написал в своей книге: «Похороны стали незабываемым торжеством. Станислав Нейгауз, Юдина, Рихтер наполняли дом музыкой Шопена, Скрябина, Чайковского».
«Похороны стали Торжеством». Это, конечно, сильно сказано, но не о скорби. Дочь Ольги Ивинской и вовсе пишет, что «это были похороны-праздник».
Вслед за другими людьми мы вышли через чёрный ход в сад, обогнули дом и снова оказались у ворот.
Подъехал литфондовский автобус, чтобы везти гроб на кладбище. По ступенькам крыльца спустились, держа с двух сторон большой венок, недавние выпускники Литературного института Панкратов и Харабаров.
В записке, поданной в ЦК КПСС, информаторы не забыли упомянуть Ивана Харабарова, недавно исключённого из комсомола. Упор делался именно на то, что молодой поэт исключён из комсомола. Про Юрия Панкратова ничего не написали, он не был исключён из комсомола.
Какие-то не известные мне люди с трудом вытащили из дверей дома гроб. Из мемуаров родных и близких я впоследствии узнал: гроб по ступенькам крыльца снесли во двор два диссидента, Синявский и Даниэль, восемнадцатилетний сын любовницы Пастернака Митя Виноградов и друг семьи и одновременно друг Ольги Ивинской — Вяч. Вс. Иванов.
Автобус никак не мог подъехать к дому. Мешали машины и люди. Лысый распорядитель похорон с трудом уговорил машины отъехать, растолкал людей, освобождая коридор во двор. Но, едва гроб оказался во дворе, его подхватили сразу много рук:
— Не надо автобуса!
— Сами понесём.
— Дайте мне, подвиньтесь!
Желающих нести гроб оказалось слишком много. Автобус подъехал к крыльцу, но гроб пронесли мимо автобуса. В салон похоронной машины положили только крышку гроба и венки. Панкратов и Харабаров свой венок тоже положили в автобус и устремились за гробом.
Дорога была пыльная, люди по дороге шли тесной толпой. Я вскарабкался на боковой холм и шёл по нему параллельно процессии. Отсюда мне всё хорошо было видно. Покойника несли на кладбище столько человек, сколько смогли уместиться с двух сторон у гроба. Последние два человека, поддерживающие левый угол, менялись каждые полминуты.
Процессия шла довольно быстро. До деревенского кладбища, до крестов под соснами, было уже недалеко.
Во второй половине дня, к моменту погребения, погода испортилась, набежали тучи. У Веры Прохоровой я потом прочитал: «Никогда не забуду: когда открытый гроб подняли перед могилой, вышло солнце».
Я этого не помню, не заметил выскользнувшего из туч солнечного луча, символически осветившего уходящего поэта. Людям иногда хочется, чтоб природа участвовала в их ритуалах.
Французский писатель Труайя со слов Ольги Ивинской рассказывает в своей книге о Пастернаке:
«В момент, когда закрытый гроб стали опускать в могилу, зазвонили колокола церкви Преображения Господня. Наверное, это было не более, чем совпадение. Но перепуганный распорядитель закричал:
— Скорее! Похороны кончились, это начинается нежелательная демонстрация".
Я не заметил луч солнца и не услышал колоколов. Возможно, так было. Все эти совпадения заметили люди, для которых «похороны стали торжеством» и «праздником».
Мемуаристы творят миф. А я присутствовал на реальных похоронах. Я видел и слышал другое.
С коротким словом выступил искусствовед, профессор Асмус:
— Отец поэта был художником, мать — музыкант. И поэтому основной темой творчества Бориса Леонидовича стало искусство…
Рядом с профессором стоял иностранец, корреспондент какой-то газеты. Он был большой, даже громадный, возвышался над всеми головами. И смотрел этот корреспондент как-то странно, в никуда, словно отсутствовал на похоронах. На его груди красовалась белая бабочка. Он вполне мог сойти за эстрадного артиста, который случайно сюда попал. Корреспондент тянулся рукой к выступающему, и я вдруг увидел: из рукава пиджака по запястью скользит проводок и заканчивается блестящей штучкой в ладони. Микрофон. Корреспондент несколько раз распахивал пиджак и что-то переключал. Аппаратура в небольшой сумке висела у него под полой пиджака. Микрофон полностью скрывался в руке. Звук поступал туда сквозь пальцы.
Профессор Асмус не видел, что его записывают. Едва он закончил говорить, из-за его спины выскользнул широкоплечий парень в клетчатой рубашке. Он закричал истерически почти в самый микрофон:
— От рабочих ему спасибо! Он хотел издать книжку, но ему помешали. Позор!
Потом появился бледный растерянный юноша. Он тоже говорил что-то взволнованным голосом, но очень тихо. Я его плохо слышал, мешала женщина, которая держалась за меня.
Лысый распорядитель подошел к юноше:
— Товарищ, собрание закончено.
— Пусть говорит.
— Но собрание закончено.
— Дайте ему говорить!
— Не затыкайте рот!
Профессор Асмус объявил траурный митинг закрытым, и распорядитель суетился, пытаясь втолковать это собравшимся, но люди не расходились. Начали читать стихи Пастернака. От кривой сосны, под которой был похоронен поэт, шагнула к венкам и цветам худенькая, мертвецки бледная женщина:
Душа моя, печальница
О всех в кругу моём,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьём.
Она читала внятно, сильным голосом. Боялась читать слова «замученных живьём», но читала. Последовали вспышки блицев. Кинооператор, которого я и Суламифь видели на балкончике трансформаторной будки, теперь был здесь. Он направил свою камеру на женщину. Это не понравилось мужу. Он схватил корреспондента за руку так, что тот чуть не уронил камеру. Мужа оттащили в сторону, он начал драться. Но его всё же как-то уняли. Смертельно бледная жена закончила чтение стихотворения «Душа» и была со стрёкотом заснята для иностранной кинохроники.
В записке, поданной в ЦК КПСС, названа цифра пришедших на похороны Пастернака: около 500 человек. Возрастной и социальный состав — 150 -120 престарелых людей из числа старой интеллигенции. Примерно столько же молодежи, в том числе небольшая группа студентов художественных учебных заведений, Литинститут, МГУ.
Нас, студентов Литературного института, не забыли упомянуть и общим числом, и кое-кого по отдельности. Успокаивая своё партийное начальство, составители записки сильно занизили цифру присутствующих.
По свидетельству мемуаристов, да и по моему собственному восприятию, из Москвы и других городов приехали проводить в последний путь поэта несколько тысяч человек.
Может быть, распад Советского Союза и начался вот с таких тихих демонстраций.
16 июня 1960 года, то есть через две недели после похорон, К. Чуковский записал в «Дневнике»: «Когда спросили Штейна (Александра), почему он не был на похоронах Пастернака, он сказал:
— Я вообще не участвую в антиправительственных демонстрациях". Да, именно так. Не все отчётливо сознавали, но это было антиправительственное выражение скорби.
Володя Гордейчев, с которым я успел поздороваться издалека, был на кладбище где-то рядом. Он видел то же, что и я. Эти впечатления отозвались в нём после похорон неожиданными метафорами. Могилу Пастернака он сравнил с окопом. И книгу свою назвал так, будто побывал во время боевых действий на Курской дуге" или под Сталинградом: «Окопы этих лет».
Когда и совесть ставят на кон,
Нам умиляться не к лицу.
Мы хоронили Пастернака
В столетнем мачтовом лесу.
Не моды ради — в ней ли доблесть? —
Мы шли за умершим не зря.:
В его стихах мы знали отблеск
Боёв во славу Октября.
В кольце качавшегося гула
Я брёл, не ведая сполна,
Что многое перечеркнула
Поэта мёртвого вина.
Уже под соснами, к которым
Покойный хаживал не раз,
Я пригляделся к репортёрам,
Свой бизнес делавшим у нас.
Они нацеливали «блицы»
И на откосе ветровом
Метали пламя в наши лица,
Как на краю передовом.
И кто-то, в жилистую руку
Взяв микрофон и выбрав нить
Шнура, держал его гадюкой,
Готовящейся укусить.
По метафорам даже талантливо. И это верный признак того, что Володя Гордейчев писал искренне. Стихи, верные в описании похорон, были неверны по отношению к тому, кого похоронили. Но я тогда не очень отчётливо это понимал. Я был такой же советский. Мы, советские, очень долго не могли отказаться от Октября. Есть это у Окуджавы «И комиссары в пыльных шлемах». Есть у Евтушенко, написавшего про Ярослава Смелякова: «Верит он в революцию убеждённо и зло». Володя Гордейчев ценил у Пастернака революционные поэмы, но считал, что роман «Доктор Живаго» их перечеркнул. Самого романа он тогда ещё не читал, доступны были только возмущённые отклики в газетах, но этого хватило, чтобы написать прямо на погосте:
И с неожиданною силой
Я ощутил, что мы стоим
Не над гражданскою могилой,
А над окопом фронтовым.
И что не мог забыть про схватку
В гробу покоящийся тот,
Кто продал недругу взрывчатку,
Заложенную в переплёт.
Пастернак, помимо своей воли, стал партийной литературой на Западе, и потому был объявлен предателем у себя дома.
27 октября 1958 года, через четыре дня после присуждения Нобелевской премии, в Доме кино состоялся митинг, на котором писательница Г. Николаева назвала Пастернака власовцем. На других собраниях и в газетах называли его лягушкой в болоте, сорняком. Есть такая трава, пастернак, растёт на обочинах дорог.
Все эти ругательства на собраниях и в печати воспринимались, как отдалённый газетный шум. А стихи Володи Гордейчева, такого же воронежца, как и я, — это уже было близко. Я, выходит, стоял вместе с ним на краю окопа. И, делая записи о том, как тянулись кинокамерами и микрофонами к нашим лицам иностранные корреспонденты, похоже, создавал свои «окопы этих лет». От кинокамеры японского корреспондента я даже загородился рукой, как от опасности. Он стоял на балкончике трансформаторной будки, на которых обычно пишут: «Не подходи, убьёт!»
Толпа с кладбища потянулась на станцию. На дороге я, наконец, увидел Суламифь, догнал её. Она никак не хотела примириться с тем, что Пастернак умер.
— Мозг умирает последним, — немного устало сообщила она мне, — запах хвои, цветов раздражает обоняние, и сигналы поступают в клетки мозга. Наконец, удары комьев земли о крышку гроба. Всё это должен ощущать покойник.
— Ты думаешь, остатки сознания сохраняются в мёртвом теле?
— А как же. Почему некоторые покойники седеют?
Подошла электричка. Народу было много. Мы опять вынуждены были ехать стоя.