Я была ещё подростком, когда у меня украли Родину. Такая же история произошла с миллионами моих соотечественников. Как это случилось, никто толком не понял. В качестве ключевых моментов мне запомнился только бодро взлетающий к небу кулак Ельцина на танке и наркоманы, взрывающие возле Белого дома петарды.
На следующее утро из всех динамиков лилась песня Виктора Цоя «Перемен требуют наши сердца». А фабрика «Заря» утвердила в производство культовые конфеты «Ельцин на палочке», «Ельцин на полюсе» и «Ельцин в шоколаде».
Воодушевленные деятели разных областей народного хозяйства и творчества наперебой вещали по центральным каналам, что им, наконец, задышалось легко. Вслед за ними принюхивались к новой реальности и простые обыватели. В воздухе действительно чем-то веяло. Но не тем, чем все думали. За обещанной мнимой свободой уже вставало ярмо безжалостной демонизации общества. Под него-то и подставили свои шеи новоиспеченные россияне.
Мой жизненный путь в другой стране начался с работы юристом в «Агенстве по банкротству». По сути это был узаконенный процесс раздела пирога, как в Кэрроловской «Алисе» — «ты сначала раздай, а потом разрежь». Раздавали и резали предприятия, госкорпорации природные богатства. Тащили все и отовсюду. «Агенство по банкроству» призвано было следить за тем, чтобы воровали только те, кому положено и не забывали делиться награбленным с чиновниками. Лоснящиеся лица в малиновых пиджаках с золотыми цепями каждую пятницу появлялись на ковре у начальства и устраивали фуршет. Столы ломились от красной икры, осетрины, окороков, дорогих колбас и шампанского, в то время как работяги на предприятиях месяцами не видели денег, в лучшем случае получая зарплату просроченной перловой кашей и куриными яйцами. С молотка уходили целые заводы, колхозы. Крошки с барского пирога падали в карман молодых предприимчивых судебных приставов, которые описывали станки и машины, продавая их за бесценок своим сватьям да кумовьям. Случались и казусы. Один из арбитражных управляющих, в ведение которого достался курганский аэропорт, как наиболее важный неотчуждаемый стратегический объект, продал его со всеми потрохами китайцам. Он был неизлечимо болен раком и решил обеспечить безбедное существование своей семье. Во время похорон представители администрации поминали его, как «лучшего из лучших», а после их чуть не хватил удар, когда, приехав в аэропорт, они увидели жителей «Поднебесной», вывозящих на металлолом остатки разобранных самолетов. Пришлось выкупать аэропорт за государственную казну. Попадались и настоящие русские мужики с окраин, вилами защищавшие свои колхозы от незваных гостей. Когда один из судебных приставов приехал описывать поля и трактора, эти самые вилы ему пригрозились засунуть в места, не имеющие аналоговых литературных сравнений. На следующий день он вернулся с омоном и дедам, выросшим на своей земле, выламывали руки, штабелями уложив в грязь под дождем, смешавшимся с потом и слезами.
Позже в одном из таких же колхозов, которой должен был быть выставлен на торги, я впервые в своей жизни решила нарушить устав. Председатель колхоза, человек простой и бесхитростный, не надеясь на особую милость с моей стороны — дамы с черной папкой в строгом костюме, все же вознамерился поговорить начистоту. Он провел меня по деревенским семьям с малыми детьми на руках, единственным источником пропитания для которых являлась работа в колхозе. «Не губите. Детей пожалейте», — обреченно просил он. Меня захлестнуло сострадание, помноженное на дух революционного авантюризма, и я битый час подробно расписывала ему юридические схемы сохранения колхоза. Он преданно жал мне руку и кормил домашними пирогами. Совсем скоро я удостоверилась, что возмездие за добрые дела может быть метафизическим и конкретным. Обычно они следуют одно за другим. На обратном пути из колхоза задымился мотор старой Волги председателя, и её ржавые двери заклинило. Мы с трудом выбрались наружу, оказавшись на заснеженной дороге в 40-градусный мороз. В радиусе ближайших километров десяти не предвиделось ни одного населенного пункта. Не зная на ту пору никаких молитв, я искренне просила Иисуса Христа спасти нас, пока председатель ковырялся в изрыгающем черный дым моторе. Несмотря на все усилия, заводиться старая колымага не хотела, зато в ответ на мои молитвы в багажнике нашлась бутылка русской водки. Ей мы растирали щеки, руки и чего греха таить принимали внутрь для согрева. Так нам удалось продержаться на лютом морозе несколько часов, пока нас вконец заиндевевших не подобрал камазист-дальнобойщик.
Придя на работу с обмороженным носом, я узнала, что помогая колхозникам, предала Родину, и не могу более носить высокое звание госслужащего. В общем, меня уволили.
После чудесного спасения я решила покреститься. В ту пору в городе открылся единственный храм, расположенный в городском саду между каруселью «Сюрприз» и кинотеатром «Родина». Его готический вид со стенами из кроваво-красного кирпича нагонял страху на местных кришнаитов, предпочитающих на цыпочках, не дыша, проходить мимо храма к кафе «Ностальжи», и там, выдохнув с облегчением, увлекать путников в бхакти-экстаз под «Хари Раму». Мне же кроваво-красный цвет напоминал об искупительной жертве Христа, который виделся мне среди невысоких, заснеженных холмов, шагающим босиком сквозь городскую улицу.
Крестильное помещение было полно детей и их родителей, как во время праздника в старшей группе детского сада, только вместо конфет и марципанов вручалась новая жизнь. На холодном полу нужно было стоять босиком. Я все ещё кашляла вследствие неудачного вояжа в колхоз, и, признаться, боялась совсем захворать. Но к моему удивлению, после трехкратного погружения в купель наоборот перестало болеть горло. «Веруешь ли?» — спросил высокий священник с длинной седой бородой и внимательными строгими глазами. «Верую», — ответила я.
Суровый вид отца Михаила поначалу меня отталкивал. Елейные улыбчивые батюшки казались куда проще и доступнее всегда сосредоточенного, погруженного в молитву и убеленного сединами священника. Но так сложилось, что приняв через него крещение, именно к нему, словно к любящему отцу, я всегда возвращалась после всех своих перипетий. У него был дар утешения страждущих. И несмотря на внешнюю суровость открытое доброе сердце. К отцу Михаилу вереницей шли люди, пережившие тяжелые утраты близких, неизлечимо больные, калеки и увечные душой. Однажды я видела женщину, которая билась в истерике на ступеньках храма. Её единственный сын покончил с собой. Несчастная так кричала, никто не мог успокоить её, пока не позвали отца Михаила. Он положил ей руки на голову и стал молиться. Неожиданно женщина замолчала, посмотрев на отца Михаила с такой надеждой, словно ей что-то открыл через него сам Господь Бог. Затем они долго говорили, и женщина ушла совсем другая, напитавшись словом. Как только она ушла, появилась ещё одна, с опухшими красными глазами. Её сына убили в пьяной драке. Так происходило изо дня в день. Порой отцу Михаилу даже не удавалось дойти до трапезной. Он служил, утешал и вновь шел служить. Он носил в себе человеческую боль, грехи и горе. А в служении Богу и людям видел единственный способ преодоления дисгармонии жизни.
Нельзя сказать, что с крещением моя жизнь сразу круто изменилась. Хотя песня Виктора Цоя «Перемен требуют наши сердца» оставалась по-прежнему актуальна, но звучала уже в исполнении половозрелых выпускниц «Фабрики звезд». А на вопрос «Кому на Руси жить хорошо?» журнал Cosmopolitan, не стесняясь, провозглашал: «проституткам, бандитам и попзвездам», транслируя их истории «счастливого далека». И я решила ехать в Москву совершать культурную революцию.
«И в наши дни, где чистота окраин,
у девочки с Харуки Мураками
в мечтах не упыри на maserati,
а тронутые Богом Страдивари…»
«Бред, — не дочитав до конца, отложил мои стихи в сторону литературный редактор. — Поэзия сейчас никому не интересна, тем более такая. Вот если бы у тебя было какое-то врожденное уродство или операция по смене пола или на худой конец способность прочитать свои стихи пятой точкой, продудеть носом, тогда да — бомба. А так…»
«Я ещё музыкальным критиком могу, вот, например, «уходят революционеры внутренних пространств…».
«Окстись, ну, какие ещё революционеры? — редактор посмотрел на меня из-под очков, словно на редкое доисторическое животное. — Народ интересует, кто с кем спал и кто кому в морду плюнул, а чего они при этом поют дело десятое, лишь бы про любовь. На- ка, я тебе черкну телефончик праздничного агента одного, может, на что сгодишься, если не хочешь обратно в свою Тьмутаракань.
«Работа не пыльная, — объяснил праздничный агент. — Продавать полуфабрикаты, хе-хе, то есть фабрикантов на корпоративы. Можно самостоятельно, можно в довесок к какой-нибудь звезде. Иногда ещё с ними хорошо дрессированных животных берут. Особенно шимпанзе Глашу. Тренд сезона».
Так я стала корпоративным менеджером в агентстве «Праздник жизни» и погрузилась в особенности российского шоу-бизнеса. Оказалось, что концертами и продажей своих альбомов звезды эстрады реальных денег не зарабатывают. Их основной доход, позволяющий оплачивать отдых на Мальдивах и средневековые замки в окрестностях Латвии, складывался из выступлений перед поделившими Россию вип-персонами, теми, кто в период моей прежней работы спулил предприятия, госкорпорации и природные богатства. Только теперь они перелезли из малиновых пиджаков в синие вкупе с желтыми галстуками. Наиболее часто заказывали Стаса Зикхайлова и Верку Сердючку, чуть реже Мираж и Виагру. Суммы за их выступления перекрывали гастрольный тур, к примеру, Мадонны или Элтона Джона, а также всю гуманитарную помощь Африке. Но напрямую говорить о деньгах среди новоиспеченной московской элиты считалось дурным тоном, потому в обиходе использовалась формулировка «заложите мой интерес». Обычно этот интерес был со многими нулями, и закладывали его все кому не лень. Помимо артистов неплохой куш перепадал концертным директорам, корпоративным менеджерам, представителям заказчика, тем, кто кого-то кому-то порекомендовал и даже случайному дяде Васе, оказавшемуся в нужное время в нужном месте. В общем, вся Москва жила на посредничестве. Менеджер, «заложивший свой интерес» под Верку Сердючку на новогоднем корпоративе, вполне мог приобрести новый Volkswagen, а самой Верке-Данилке, отплясав разок под елкой кремлевских чиновников не представляло труда поселиться на собственном острове в Карибском море у берегов Белиза, составив конкуренцию Леонардо Ди Каприо. Но на таких крупных дойных коров корпоративные менеджеры вели охоту, воюя друг с другом. В перерывах же между боевыми действиями шла торговля млекопитающими помельче. Среднячковые артисты и выпускники «Фабрики звезд» затыкали малобюджетные дыры, выступая в различных арендованных пансионатах перед офисным планктоном без чувства вкуса и меры. Все подобные мероприятия начинались и заканчивались одинаково. На разогреве выступал какой-нибудь пошлый кордебалет из ярких перьев и перезревших теток, потом был выход шимпанзе Глаши, которая под общие возгласы умиления выпивала бокал вина и закуривала сигару. Кульминацией становилась непосредственно приглашенная «звезда», открывающая рот под фонограмму. Завершалось все пьяными плясками и совместным фотографированием. После полутора лет работы в таком режиме меня окончательно одолела скука. Душа жаждала креатива. И вот однажды мне представился случай проявить себя.
«Поздравляю. Дожили! У нас очень важный заказ для Правительства, — торжественно объявил директор агентства, где я работала. — Необходим феерично-незабываемый Новый год. Предлагаю трансвеститов-пародистов, поющих гермафродитов и карликов для антуража. А на закуску кого-нибудь из камеди-клабщиков».
Переговоры с артистами он поручил мне.
В тот вечер на Кутузовском, погруженная в тяжкие мысли о собственном прозябании в клоаке гламура, вместо того, чтобы нести культуру в массы, я набрела на странных музыкантов. Они шли в клетчатых юбках, белых гольфиках, беретах с помпушками и мехами за спиной. Мои новые знакомые оказались единственным в то время коллективом шотландских волынщиков в Москве. С ними я решила войти в историю.
«Вы только представьте себе Новый год в шотландском стиле! — красочно объясняла я грудастой юной блондинке — пиар-менеджеру орготдела. — Это вам не обезьянки со Стасом Зигхайловым! Это же эксклюзив! Шотландская кухня, еловый эль, великолепный сочный звук волынок, ножки, чеканящие экоссезы и контрдансы».
«А в качестве рекламной акции мы бы хотели по Красной площади пройтись в День народного единства, — добавил главный волынщик. — Типа, как символ дружбы народов».
«Круто, — сдалась, наконец, пиар-менеджер. — Такого никогда ещё не было. Можно неплохой «интерес заложить». Только насчет площади с рутинистами да скинхедами урегулировать, что юбки — это не гей-атрибутика, а национальный колорит».
Мысленно я уже торжествовала, упиваясь незабываемым креативом, призванным сломать пошлые клишированные тренды шоу-бизнеса, но случилось непредвиденное. Когда пиар-менеджер принесла мне на подпись договор, выяснилось, что под Правительство «заложили свой интерес» десятка два ловчил-посредников. И сумма откатов получалась внушительная. Я по честному попыталась объяснить это не искушенным в подобных вещах волынщикам и, несмотря на довольно огромную сумму, которая оставалась им в итоге, они отказались. Из принципа. «Мы не станем кормить прихлебателей. Родина не продается!» — отрезал их глава.
В истерике я упала на телефон и обзванивала все агентства и частников в надежде добыть хоть парочку шотландских волынщиков, предлагала любые деньги. Но их больше не было во всей Москве. В общем, я со своим креативом оказалась в глубоком месте пониже спины.
Пришлось обреченно звонить пиар-менеджеру из орготдела, и поведать о случившемся.
«Ты что? — орала она в трубку так, что искрились радиоволны. — Ты понимаешь, что нас с тобой в асфальт живьем закатают. Бабки за твоих волынщиков уже освоены, кроме того в рекламу вбуханы. Делай что хочешь, а из-под земли их достань».
Накапав корвалола, я выбежала во двор и рванула к своей последней надежде — директору этно-клуба. По дороге мне несколько раз встретились огромные растяжки, на которых сидящий в сугробе шотландский волынщик выдувал из своего инструмента солидных господинов с черными портфелями. Под сенью падающих снежинок они летели в бирюзовую даль, где маячили луковый суп, хаггис и непонятно к чему тут затисавшиеся боварские колбаски.
«Есть одни волынщики, правда ирландские», — утешил меня этно-директор. — В полумраке их можно попробовать выдать за шотландских. Но сразу оговорюсь про нюансы — у них волынки меньше, сам принцип извлечения звука другой, он тоньше и не так сочен. Отличаются также костюмы и танцы. Человек с наметанным глазом различие заметит. Хотя в вашей ситуации остается идти ва-банк, так сказать, «Бог не выдаст, свинья не съест».
В компании уже ирландских волынщиков я приехала к пиар-менеджеру. Она обнимала то их, то меня, повторяя: «Родные мои, да какая разница, Шотландия, Ирландия — we are for peace. Главное, есть дудки, юбки, остальное — частности».
Во время правительственного Нового года мы с ней вместе дрожали, чтобы подмена не вскрылась. В эль добавили хереса, а стены украсили вереницей гирлянд, мигающих на разные лады и не позволяющих долгое время удерживать взгляд в одной точке. Ночь прошла без эксцессов. Под утро довольные чиновники, все допив и доев, повылазили из-за столов и отплясывали импровизированное кантри. Наиболее резвые приставали к волынщикам с просьбой «сбацать что-нибудь из Шнура». Хотя один раз сердца наши екнули, когда тучный государственный муж, опустошив очередной бокал, вдруг произнес: «Это же не шотландские волынщики… это какие-то монстры рок-н-ролла!»
Хотя все так благополучно разрешилось, в агентстве, где я работала, мой креатив не оценили. Поседевший за последнюю неделю директор без сожаления уволил меня «по собственному желанию», напутствовав впредь не выёживаться и слушать старших товарищей. «И как тебе только в голову эти волынщики взбрели, когда в Москве полно трансвеститов? — все сокрушался он. — Одни отказались, бери других — не хочу, они тебе и Пугачеву, и Ротару и даже Гурченко изобразят, не отличишь от оригинала».
«Да ну вас всех», — думала я и впервые за долгое время вспоминала храм в городском саду, как последний островок безопасности в сошедшем с ума мире. Мне захотелось поехать туда прямо сейчас, увидеть отца Михаила, притекающих к нему людей, настоящих, живых. И я купила билет домой.
За время моего отсутствия храм сильно изменился. С одной стороны, он приобрел более боголепный вид — его отреставрировали, покрасили, но с другой, почему-то не чувствовалась всегда царившая в нем атмосфера любви и умиротворения.
Какое-то время я стояла во дворе храма в ступоре, не понимая, что мне делать. Немного придя в себя, расспросила прихожан об отце Михаиле. Выяснилось, что из храма его перевели служить в какую-то деревню. А куда толком никто не знает.
Я брела по знакомым и одновременно чужим улицам родного города не в силах смириться с окончательной трансформацией окружающего пространства. Осиротевшие и потерянные люди шли каждый по своим делам. В голове непрерывно крутились строчки песни группы «Флер»:
«Как вернуться в другую жизнь,
Которая кажется сказкой,
Когда всюду прошел ремонт…»
Я дошла до стиснутой в берегах реки, покрытой коркой льда. Мимо по автостраде неслись машины. Сгущающиеся сумерки усиливали молчаливое безразличие. Вскарабкавшись на мост, я расставила в стороны руки и в порыве отчаяния прокричала в надвигающуюся холодную ночь: «Я не знаю, зачем мне жить?»
Рядом возник силуэт полицейского: «Дура ты. Иди домой, а то в «обезьяннике» узнаешь».
Наутро я слегла с бронхитом. А ещё через пару дней с сильным жаром меня увезли в больницу. Там под воздействием лекарств я почти все время спала. Когда мне стало лучше, за окном уже начало припекать солнышко. Снег постепенно таял, и весенняя капель игриво стучала по крышам. Я стояла у окна, когда вдруг во дворе больницы увидела отца Михаила. Он шел в коротком тулупчике, из-под которого развевалась черная ряса, прижимая к груди целлофановый пакет с Дарами для Причастия.
Протяженность его жизни не знала «начал» и «концов», даже на фоне очевидной демонизации мира и подмены всех понятий. Он продолжал служить. Его сразу же облепили больные. Страждущие, униженные и оскорбленные, которые, как и прежде, напитавшись словом, преображались.
«Отец Михаил, я не могу себя найти», — сказала я.
«А ты попробуй прилепиться к Господу, и тогда внешний двор станет не важен», — ответил он спокойно и ласково.
Его глаза были полны усталости. Голову окончательно убелила седина. Но в сердце по-прежнему жила любовь к Тому, кто тоже в этом мире был изгнанником. И мне виделось, как экзальтированное от собственной аномальности зло начинает клокотать, чувствуя свою кончину. А он стоит по-прежнему у врат собора из кроваво-красного кирпича, и солнечный луч, отражаясь от сусального золота куполов, падает на дорогу, по которой идет навстречу Иисус Христос.