Эту императрицу историки называли умной и доброй, но при этом беспорядочной и своенравной русской барыней, соединившей новые европейские веяния с благочестивой отечественной стариной. Она открыла первый в Москве университет и фактически отменила в России смертную казнь. Но ее граничившая с безумием фанатическая страсть к нарядам настолько вошла в легенду, что еще в XIX веке историк Л. Н. Трефолев посвятил этому специальную статью, которую так и назвал: «Императрица Елизавета как щеголиха»…
Автор хотя и ограничился публикацией только одного документа той поры (счета, предъявленного монархине за приобретенные для нее модные товары), тем не менее констатировал: «Благодушная дочь сурового императора…, щеголяя сама, любила видеть и двор свой роскошно одетым».
Трефолев задает далее риторический вопрос: можно ли испытывать к роскошным аксессуарам елизаветинского царствования «то же чувство признательности, с каким русский человек смотрит на плохое одеяние Петра?»
Это невольное противопоставление противника щегольства Петра и его модницы-дочери тем более нуждается в объяснении, что последняя не уставала говорить о своей неизменной приверженности заветам великого реформатора. Если говорить о внешнем виде подданных, то почти сразу после вступления на престол Елизавета Петровна повторила указы родителя о брадобритии и неношении старорусской одежды.
Издала она и указ против роскоши в одежде, строго предписав, что материи на платье не должны стоить дороже 4-х рублей за аршин (впрочем, здесь она не была оригинальной, ибо подобные указы издавали до нее почти все российские правители).
Но не помогло: по словам М. М. Щербатова, двор ее «в златотканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии — все, что есть богатее, в столе — все, что есть драгоценнее, в питье — все, что есть реже, в услуге — возобновя прежнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их… Подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек становился почтителен по мере великолепности его жилья и уборов».
Трудно поэтому распознать некое сходство между поистине спартанской обстановкой, окружавшей Петра, и изысканными роскошествами двора Елизаветы. Глубоко различны историко-культурный смысл и мотивы действий этих двух венценосцев, и проводить какие-либо исторические аналогии надлежит здесь весьма осторожно.
Вот, к примеру, литератор О. Г. Чайковская увидела в самовластной стрижке Елизаветой локонов конкурировавших с ней щеголих «отзвук насильно отрезаемых боярских бород при Петре». Похожесть эта, однако, лишь внешняя и мнимая, ибо в первом случае перед нами ярко выраженная цивилизаторская миссия — сделать россиян и своим внешним видом «политичными» гражданами «Европии»; во втором — чисто эгоистическое щегольское желание первенствовать в красоте, быть «на свете всех милее, всех румяней и белее».
Щеголихами, как известно, не рождаются. Ими становятся, причем вкус к роскоши прививается часто сызмальства, когда перед глазами есть пример для подражания. А потому речь надо начать с того, что Петр, озабоченный обустройством великой империи, не мог заниматься непосредственно воспитанием дочерей, препоручив это дело своей супруге «свет-Катеринушке».
Екатерину Алексеевну правомерно называли «роскошной во всем пространстве сего названия». Забегая вперед, скажем, что в щегольском поведении Елизаветы явственно заметно влияние матери. Само ее стремление закрепить (законодательно!) собственную привилегию быть моднее и элегантнее прочих восходит к известному, провозглашенному стареющей Екатериной, запрету носить статс-дамам драгоценности и златотканное платье.
Как и ее мать, Елизавета тщилась обратить внимание на свою красоту, причем еще с детских лет. Известно, что в октябре 1717 года восьмилетняя цесаревна встречала вернувшегося из-за границы отца, одетая в богатый испанский наряд; французский посланник заметил по этому поводу, что дочь государя в нем необыкновенно прекрасна.
А на ассамблеях (которые были введены в 1718 году) она щеголяла в вышитых серебром и золотом платьях разных цветов, в блиставшем бриллиантами головном уборе. Да и позднее являлась на публике в канифасных кофтах, красных юбках и круглых шляпах. На знаменитом портрете того времени разодетая Елизавета изображена с крылышками за спиной — так было принято одевать девочек до их совершеннолетия.
«Молодость ее прошла не назидательно,» — говорил о Елизавете историк. В самом деле, ни по образованию, ни по нравственному воспитанию цесаревна не получила надежного руководства. В чем действительно преуспела — так это в танцах, «учтивствах» и французском языке, на котором говорила и читала в совершенстве.
Рассказывают, что однажды Петр застал ее за чтением французских книг. «Вы счастливы, дети, — сказал он ей, — вас в молодых летах приучат к чтению полезных книг, а я в своей молодости лишен был и книг, и наставников».
Кстати, успехи дочери во французском вызывали у монарха особое воодушевление. Дело в том, что он был одержим планом выдать Елизавету замуж за французского короля — «королище», как он в шутку называл малолетнего Людовика XV, двор которого посетил в 1717 году. Однако все дипломатические усилия Петра успехом не увенчались — брак сорвался.
Но мысль выдать дочь за именитого француза не оставляла царя. Он зондировал почву во французском королевском доме, предлагая дочь то герцогу Шатрскому, то посланнику Кампредону, то герцогу Бурбонскому Конде. Важно то, что цесаревну специально готовили к роли галльской принцессы, а потому именно здесь следует искать истоки той французомании, которая впоследствии заполонит елизаветинский двор.
Но наряду с французскими культурными веяниями цесаревну вдохновляла и благочестивая отечественная старина. «То и другое влияние, — говорит об этом В. О. Ключевский, — оставило в ней свой отпечаток, и она умела совместить в себе понятия и вкусы обоих: от вечерни она шла на бал, а с бала поспевала к заутрене, благоговейно чтила святыни и обряды русской церкви, выписывала из Парижа описания придворных версальских банкетов и фестивалей и до тонкости знала все гастрономические секреты русской кухни… Во всей империи никто лучше… не мог исполнить менуэта и русской пляски».
Ближний круг Елизаветы очень напоминал двор ее царственной кузины, Анны Иоанновны, — те же простонародные приживалки, сказительницы, сплетницы и даже те же чесальщицы августейших пяток. Не доставало, правда, шутов, упраздненных за ненадобностью еще Анной Леопольдовной.
Любила Елизавета народные песни и хороводы и часто сама принимала в них участие. Ее называли «русской барыней на французских каблуках». И, в самом деле, в сфере моды она придерживалась исключительно французской ориентации. Русская душой, эта монархиня-барыня отнюдь не жаловала крестьянские костюмы, солидаризуясь в этом с Петром.
После кончины императора матримониальные планы в отношении «дщери Петра» продолжили его преемники. От охотников до нее не было отбоя, тем более, что Елизавета слыла замечательной красавицей.
По описанию современника, «она блондинка, не так высока ростом… и склонна к тому, чтобы быть более дородной. Она, впрочем, стройна и хорошего среднего роста: у нее круглое очень миленькое личико, голубые глаза с поволокой, прекрасный цвет лица и прекрасный бюст… У нее чрезвычайно игривый ум, …живость делает ее ветреной… Она говорит превосходно по-французски, порядочно по-немецки и по любви ко всему блестящему, кажется, рождена во Франции».
К тому же она была прекрасно одета, жива и занимательна в разговорах, изящно танцевала. Когда на одном из приемов китайскому послу задали вопрос, какую даму он находит прелестнее всех, тот сразу же указал на Елизавету, сокрушившись лишь по поводу ее слишком больших глаз, что для европейцев, в отличие от жителей Поднебесной, было не недостатком, а достоинством.
И кого только не прочили в мужья красавице — еще Екатерина I завещала ей выйти замуж за Карла Августа, брата герцога Голштинского Карла Фридриха, но жених скоропостижно скончался летом 1727 года. Претендентами на ее руку были принц Георг Английский и инфант Мануэль Португальский; инфант Дон Карлос Испанский и герцог Эрнст-Людвиг Брауншвейгский; петиметр Мориц Саксонский; принц Фердинанд Курляндский и сам персидский шах Надир.
Елизаветы домогался Иван Долгорукий, а герцог Курляндский Бирон возжелал женить на ней своего сына Петра. Хитроумный же А. И. Остерман в свое время замышлял отдать цесаревну за ее племянника, Петра II, но близкое родство противоречило брачным канонам православия, поэтому от этой идеи отказались.
Но император-отрок Петр II был без ума от своей красавицы-тети и смотрел на нее с отнюдь не детским вожделением. И хотя влиятельные тогда князья Долгорукие делали все, чтобы ослабить позиции Елизаветы, этот монарх долгое время был к ней весьма благосклонен. Он, однако, сильно негодовал, когда игривая и кокетливая Елизавета сблизилась с А. Б. Бутурлиным, который и считается ее первым фаворитом (если так можно назвать любимца особы, лишенной еще реальной власти и могущества).
Гнев августейшего юнца обрушился на счастливого соперника, и Бутурлин был удален от двора. Затем его сменил гофмейстер С. К. Нарышкин, связь цесаревны с которым была особенно досадна Петру II, ибо этот фаворит, как и сам отвергнутый монарх, приходился ей родственником (двоюродным братом).
До нас дошло любопытное свидетельство о пристрастиях и вкусах молодой цесаревны. Это письмо к ней ее ближайшей подруги и наперсницы М. Е. Шепелевой, в коем та живописует качества одного из потенциальных кавалеров:
«Матушка царевна, как принц Орьдов хорош! Истинно я не думала, чтоб он так хорош был, как мы видим: ростом так велик, как Бутурлин, и так тонок, глаза такия, как у вас цветом, и так велики, ресницы черния, брови темнорусия, волоси такия, как у Семиона Кириловича [Нарышкина — Л.Б.], бел не много…, и румянец алой на щеках, зуби белши и хороши, губи всегда али и хороши…, асанка походит на осудареву асанку, ноги тонки, потому что молат, 19 лет, воласи свои носит, и волоси па паяс, руки паходят очинь на Бутурлини…».
По словам историка Е. В. Анисимова, письмо может служить «свидетельством уровня интересов Елизаветы и ее круга», чьи помыслы «были поглощены развлечениями, модами, любовными похождениями». Добавим, что отношение этих дам к предметам любви вполне укладывается в знакомую щегольскую формулу: «Прельщаться и прельщать наружностью, менее всего помышлять о внутреннем» (И.А.Крылов).
Во времена Анны Иоанновны фаворитом Елизаветы стал камер-паж А. И. Шубин, которого императрица, дабы досадить очаровательной кузине, приказала в 1732 году сослать в Сибирь. Сохранились стихи цесаревны, оплакивавшие потерю:
«Я не в своей мочи огнь утушить,
Сердцем я болею, да чем пособить,
Что всегда разлучно и без тебя скучно,
Легче б тя не знати, нежель так страдати
Всегда по тебе».
Подобные самодельные вирши литератор К. Валишевский назвал «стихами императорскими», имея в виду их подчеркнуто дилетантский характер. Сомнительно, однако, что, читая их, «мы теперь можем почувствовать всю глубину ее искреннего чувства», как полагает историк Е. В. Пчелов.
При всем своем дилетантизме эти стихи искусственны и являют собой своеобразную контаминацию мотивов канонической французской элегии и русского фольклора.
После удаления А. И. Шубина новым лицом, приближенным к цесаревне, стал сын малоросского пастуха, певчий придворного хора А. Г. Разумовский, в котором ее «поразила его красота более, чем его голос».
Их связь была длительной, и привязавшаяся к нему ветреная Елизавета впоследствии, возможно, даже вступила с ним в морганатический брак; впрочем, как отмечает историк А. Мадорский, это «не могло препятствовать ее другим любовным увлечениям» Фаворитами красавицы были в то же время И. И. Шувалов и Н. А. Бекетов.
В отношении Елизаветы к своим (в том числе и бывшим) галантам поражает ее завидная широта, вызванная, по-видимому, благодарностью за доставленные ей минуты счастья. Став самодержавной императрицей, она пожаловала А. Б. Бутурлина титулом графа, произвела его в фельдмаршалы, подполковники Преображенского полка, наградила высшим российским орденом — Андрея Первозванного.
С. К. Нарышкин получил должность действительного камергера, а затем гофмаршала, обер-егермейстера и также Андреевскую ленту. Возвращенный из сибирской ссылки А. И. Шубин стал генерал-майором. Но, пожалуй, более всех был обласкан А. Г. Разумовский, сделавшийся графом, обер-егермейстером, Андреевским кавалером, подполковником лейб-гвардии Конного полка, капитаном-поручиком лейб-гвардии, фельдмаршалом и т. д.
Страсть Елизаветы Петровны к роскоши и щегольству, долгое время искусственно сдерживаемая в царствовавание не благоволившей к ней Анны Иоанновны, а также в правление Анны Леопольдовны, развернулась вполне после ее восшествия на российский престол.
«Дамы тогда были заняты только нарядами, — вспоминала о дворе Елизаветы Екатерина II, — и роскошь была доведена до того, что меняли туалет по крайней мере два раза в день… Игра и туалет наполняли день». Тон при этом задавала сама императрица-щеголиха — обладательница пятнадцати тысяч платьев, тысяч пар обуви, сотен отрезов самых дорогих тканей.
Она и сама переодевалась по семь раз на дню, и своим придворным наказала являться на бал или куртаг каждый раз в новом платье (по ее приказу гвардейцы даже метили специальными чернильными печатями одеяния гостей — чтобы впредь в старых костюмах показываться не смели!). А поисками самых модных вещиц для государыни были озабочены не только в России, но и за границей.
Все парижские новинки сперва доставлялись во дворец; монархиня отбирала понравившееся, расплачивалась с поставщиками весьма скупо (вопреки укоренившейся за ней славы транжира), и только после этого они получали право продавать оставшееся простым смертным. И не дай Бог нарушить сие правило: одна ослушница, некая госпожа Тардье, была за это арестована — в гневе императрица была страшна!
Необыкновенная красавица в молодости, она страдала стойким комплексом нарциссизма; как сказал о ней историк В. О. Ключевский, Елизавета «не спускала с себя глаз». Впрочем, ее обаянием были покорены все: «Хотелось бы смотреть, не сводя с нее глаз, — восторгалась своей порфироносной „тетушкой“ Екатерина II, — и только с сожалением их можно было оторвать от нее, так как не находилось ни одного предмета, который бы с ней сравнялся».
Уморительны были навязываемые императрицей «метаморфозы», на которых мужчины облекались в женские платья с огромными фижмами, а женщины — в мужское. И хотя на таких маскарадах большинство участников выглядели забавно (если не сказать безобразно), зато выигрывала Елизавета Петровна — мужской костюм ей чудесно шел, подчеркивая ее великолепные формы.
Что и говорить — в области моды монархиня осуществляла самый жесткий диктат, ничем не прикрытую тиранию. Однажды она повелела всем придворным дамам обрить головы и надеть черные, плохо расчесанные парики. И все потому, что белокурая Елизавета, чернившая волосы, не могла избавиться от въевшейся в них краски и вынуждена была их остричь — ей повиновались с плачем.
Или вдруг «приказала всем дамам надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета, с еще более короткими казакинами из белой тафты, и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза». Екатерина II резюмирует по этому поводу: «Окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших, но это было из послушания».
Со временем императрица вообще перестала терпеть похвалы чужой красоте и из зависти преследовала всех мало-мальски смазливых молодых женщин. Стоило несчастной одеться красиво и броско, она тут же становилась жертвой монаршего произвола. Сколько дамских платьев, лент, причесок искромсала она ножницами!
«Однажды, — вспоминала Екатерина II, — при всем дворе, она подозвала к себе Нарышкину, жену обер-егермейстера, которая, благодаря своей красоте, прекрасному сложению и величественному виду, какой у нея был, и исключительной изысканности, какую она вносила в свой наряд, стала предметом ненависти императрицы, и в присутствии всех срезала ножницами у нея на голове прелестное украшение из лент, которое она надела в тот день.
В другой раз она сама обстригла половину завитых спереди волос у своих двух фрейлин, под тем предлогом, что не любила фасон прически, какой у них был…, и обе девицы уверяли, что Ея Величество с волосами содрала и немножко кожи".
И уж, конечно, неслыханной дерзостью было явиться ко двору в таком же, как у нее, украшении или платье: посмевшая сделать это статс-дама Н. Ф. Лопухина была прилюдно исхлестана по щекам, а позднее подвергнута жестокой экзекуции.
Самую жгучую обиду вызывал у нее, считавшей себя первой щеголихой Европы, нелестный отзыв о ее нарядах. В особенности ее возмущали жалобы иностранцев (избалованных французов прежде всего) на то, что богатство и пышность не покрывают недостаток вкуса и изящества русского двора.
Но более всего оскорбила ее фраза Людовика XV, сказанная им как-то одной придворной даме: «Как вы смешно сегодня одеты, словно русская царица!». Елизавете тут же передали эти язвительные слова, и это повлекло за собой охлаждение в русско-французских отношениях.
К концу царствования самодержавной модницы ее здоровье ухудшилось: с ней часто случались обмороки, и никакие ухищрения парфюмеров и парикмахеров не помогали. Любительница празднеств и балов, она теперь все реже и реже появлялась в обществе. Иностранные посланники при русском дворе доносили, что императрице ненавистно всякое напоминание о делах, и приходится выжидать по полгода, чтобы склонить ее подписать письмо или указ.
Суеверная, она панически боялась смерти (запрещала даже произносить это слово). Но, когда осенью 1761 года над Царским Селом разверзлись хляби небесные и разразилась сильная гроза с проливным дождем и яркими молниями, Елизавета Петровна сочла это дурным предзнаменованием. И глубоко символично, что эта «веселая царица» (как назвал ее А.К.Толстой) ушла из жизни в день радостного праздника — Рождества Христова, 25 декабря 1761 года.
«В роскошной серебряной робе с кружевными рукавами и золотой короной на голове, — описывает ее погребальный наряд историк Е. В. Анисимов, — она, даже отправляясь на тот свет, была одета, как истинная модница».