«Я смертельна для тех, кто нежен и юн.
Я птица печали. Я — Гамаюн.
Но тебя, сероглазый, не трону, иди.
Глаза я закрою, я крылья сложу на груди,
Чтоб, меня не заметив, ты верной дорогой пошел.
Я замру, я умру, чтобы ты свое счастье нашел…»
Так пел Гамаюн среди черных осенних ветвей,
Но путник свернул с осиянной дороги своей.

А вот у дороги было свое мнение о путнике, впрочем как и обо всем на свете. Как только он ступил на нее, дорога сразу поняла — это ребенок. Она не бросалась в него никакими взглядами: ни такими, ни другими. Ей этого было и не нужно. Как только босые ноги путника прикоснулись к разогретой ее поверхности, она почувствовала его детскость. Ведь она специально грела ее на солнце для босых пяток малышей. Дорога была конечно замечательная и волшебная, но вот в этом как раз не было никакого волшебства. Все просто: то, что было предназначено для прикосновения ребенка, не могло не узнать ребенка. И дорога могла бы рассказать таким и другим людям, что седина и морщины ничего не значат. Она могла бы рассказать им, что дети бывают даже беззубыми. Но ей не хотелось никому ничего рассказывать. Тем более, что дорога знала о том, что люди не слышат правду. Им больше нравиться верить. Например, верить своим брошенным взглядам.

Уставший путник шёл в перёд
К своей незримой, явной цели.
И стёрты пальцы в кровь его
И не хватало силы в теле.

К ногам прильнула бут-то ртуть
И распирало ему вены,
Но с той дороги не свернуть
В альтернативе нет замены.

Он, не корит судьбу свою
За то, что трудности послала,
Он хочет от судьбы одно,
Чтоб сил, дойти, ему лишь дала.