Выжить в Ленинграде многим помогали бытотряды, — их создавали при райкомах комсомола, — в первую, самую лютую блокадную зиму они хоронили мертвых, во вторую подсобляли ослабшим — носили воду, хлеб, топили железные печушки-времянки, затыкали пробоины, оставленные снарядами. В третью зиму блокада уже была прорвана.

Спички в осажденном городе делали в виде гребенок — брали плоскую деревяшку-дощечку и делали в ней надпилы почти до основания. Оставляли лишь немного, чтобы каждый зуб этой диковинной гребенки мог держаться, а верхушки окунали в расплавленную серу. Вот такими спичками пользовались ленинградцы. Зажигались спички просто — запалить можно было, просто чиркнув серной головкой по подошве-терке. Раздавалось шипение, потом треск, затем возникало рыжеватое теплое пламя.

Если смотреть сверху на Ленинград, на нем даже пятен черных практически нет. Пара-тройка, где сфинксы стоят, где Исаакий пятно какое-то, Марсово поле тоже не очень. Всего четыре-пять участков. Они не то чтобы негативные — там даже жить можно. Но людям, у которых развита чувствительность, будет там неуютно. И чаще всего про Ленинград, что негативен, говорят пессимисты. Они сангвиники, скорее всего, энергетику по-другому воспринимают.

Пессимисты бегут в Ленинград от своих черных дней в белые ночи.

Это был очень веселый спорт: отыскать себе гуру из того, навсегда похороненного, мира и потом месяцами напролет расспрашивать его, учиться у него, стараться вести себя так, как вели в его времена. За каждой из компаний талантливой ленинградской молодежи стоял какой-нибудь интересный старичок. Первые русские рок-н-ролльщики Алексей Хвостенко, он же Хвост, и Анри Волхонский, он же просто Анри, каждую субботу ездили навестить поэта Ивана Лихачева, некогда входившего в круг Михаила Кузмина. Юные художники, типа легендарного Тимура Новикова, общались с возлюбленными Малевича и Ларинова. Говорят, даже первая заметная гей-тусовка в Ленинграде сложилась вокруг жеманников, которые еще помнили, как это делалось при прежнем режиме.