быть просто человеком еще труднее, чем
быть хорошим человеком...
Будапешт в период второй мировой войны… Бед-
ность, трудности, ежедневные бомбардировки немецкой
авиации. Четверо обывателей, завсегдатаев маленького
полуподвального кафе, совершенно безвредных с воен-
ной точки зрения и ничем не опасных — просто каждый
день пропускают по рюмашечке сухого вина и ведут
разговоры ни о чем, чтобы скоротать время и пооб-
щаться. Им всем далеко за сорок, один из них часов-
щик, другой, кажется, плотник, остальные — вовсе не-
определенные… То есть обычные люди или, вернее,
люд…
И вдруг эту четверку неожиданно, прямо из-за сто-
ла, схватывает гестапо. Ничего не объясняя, их жестоко
избивают, всячески при этом унизительно и особенно
изощренно словесно оскорбляют. Лежа на сыром полу
в грязной камере, разбитые и окровавленные, они му-
чительно размышляют: За что? Ведь мы же совер-
шенно ничего не делали и сделали?!. Им уже обе-
щано, что утром всех их ждет расстрел, и они в страхе и ужасе приближаются к роковой минуте…
А в это время матерый немецкий следователь в об-
лике благочинного профессора — культурный, вежли-
вый, спокойный, мудрый — дает урок своему юному
на вид лет 20 коллеге — истязателю-садисту, класси-
ческой белокурой, если пользоваться определением
Ницше, бестии — красавчику, без угрызений совес-
ти, с горящим взором высокого жизненного предназначе-
ния, призванного жизнью, временем и самой судьбой по-
велевать людьми.
Профессор измывательских наук — а как иначе оп-
ределишь род его занятий, хотя он всего-навсего следова-
тель — развивает перед молодым свою теорию. Те,
которые против нас, — говорит он, — нам не опасны:
они, не скрывая своего отношения к нам, открыто всту-
пили в борьбу с нами, и здесь все ясно. Мы их победим
или убьем. Но вот эти, которые никакие, как раз и должны вызывать тревогу. Чувствуя свою неуязвимость,
они осознают свое превосходство над нами. Как их по-
бедишь, если они не воюют? Как их убьешь, если они
ни в чем не замечены? Как их подчинишь, коль скоро
у них нет ни чувства вины, ни взращенного комплек-
са страха перед силой завоевателя?
Конечно, мы их вроде бы должны отпустить, ибо
они не нарушали никаких установлений. Но если мы их отпустим, можно только представлять с каким тор-
жеством будут говорить они о нас, о, с их точки
зрения, злодеях в немецких военных мундирах.
Да, мы должны их отпустить, но давайте оскотиним
их, пропустим через такое, после чего они навсегда
будут унижены и внутренне распяты…
Наступило утро. Четверку прикладами, кулаками и матом выгнали из камеры в большое орешетченное по-
мещение. Каменный пол, никакой мебели, по углам ох-
ранники с автоматами. В центре — подвешенный к по-
толку за руки человек. Он не висит, он стоит, но весь
полуобнаженный его облик напоминает библейские
картины мучений Христа — разбитое в кровь лицо,
изорванная одежда, жуткие кровоподтеки, бессильно
свешенная голова.
Следователь выстроил узников перед пытаемым
и спокойно объяснил им суть условия освобождения.
Если они подойдут к приговоренному и каждый даст
ему по две пощечины, то дверь на волю будет немед-
ленно открыта. Если же нет, то — расстрел. Конеч-
но, — доверительно и участливо добавил он, — вы испачкаете руки в крови. Но это — единственное,
пожалуй, неудобство. Оно ненадолго. Придете домой
и вымоете руки. Все так просто, господа…
Далее идут сильные, психологически тяжелые сцены.
Здесь и борьба совести со страхом, и человечности с несогласием со смертью… Один подошел вплотную и уже было приготовился ударить, но нервы не выдержа-
ли, у него подкосились ноги и он в конвульсиях упал на пол. Его тут же оттащили и поволокли на расстрел.
Другой, не вынеся всю эту невозможность, с криком:
Сволочи, Садисты! — бросился на организатора эк-
сперимента. Ученик немедленно разрядил в него свой
Вальтер.
Долго решал свою задачу часовщик. Но вот он принял, кажется, решение. Медленно, неверной поход-
кой, стараясь не смотреть в глаза жертвы, он пошел на свою Голгофу. Но тот, что остался, четвертый (в жизни
мелкий, с нелучшими человеческими страстями и даже
пороками, угодливый, жадноватый, погрязший в адюль-
тере) бросился оттаскивать его, бормоча как в экстазе:
Это невозможно, этого нельзя делать, это противоесте-
ственно! Но немец ударом рукоятки пистолета по го-
лове решительно и однозначно его успокоил.
Но на часовщика возгласы товарища и все, за тем
последовавшее, произвели отрезвляющее воздействие.
Видя безуспешность затеянного, следователь повернулся и пошел вон. И вот тогда часовщик вдруг крикнул:
Постойте!
Профессор обернулся, самодовольно усмехнулся и произнес сакраментально-сатанинское: Ну вот, видите,
не все еще потеряно, нашелся же один, способный спра-
виться с заданием!
После двух, правда давшихся ему с трудом, в нече-
ловеческом напряжении, пощечин, когда мученик
дважды поднял голову и взглянул на него, а у самого
несчастного экзаменуемого непроизвольно вырвалось:
Прости, Отче, — часовщик был отпущен домой.
Понятно, что перед нами ситуация-прием. Немецкий
следователь по классификации данной книги, хоте-г
применить к узникам правило черной ассоциации, (
полагая, что таким образом навсегда занозит психику
этих людей совершенными ими неправедными деяниями.
Стыд перед собой, как кошмар, будет преследовать
несчастных людей всю жизнь. Они отныне будут не жить, а мучиться, тяжко страдать, непрерывно чувствуя на своих руках несмываемую, святую кровь и греховность
сотворенного на сердце.
Однако, и это очевидно, неискушенный, судя по все-
му, в должной мере в делах человеческих профессор
просчитался и в итоге применил то, что наш классифи-
катор именует правилом двух зол. А это далеко не одно и то же, поскольку во втором случае есть возмож-
ность, так сказать, отмывательной компенсации и шанс
восстановления душевного равновесия. Ведь часовщик,
надо добавить, создал у себя на квартире нечто вроде
детского дома для осиротевших в войну детей. Его
жизнь нужна была другим, и потому, что бы он ни
совершил, его поступку всегда могло быть противопос-
тавлено оправдание.