Я думала, что он внутри меня мой маленький, и он защищен…
О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не догадывался… Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: «Ты —
молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе». Я,
как собачка, бегала за ними… Стояла часами под дверью. Просила-умоляла…
И тогда они: «Черт с тобой! Ты — ненормальная». Утром перед восьмью часами,
когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: «Беги!». На час
сбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги у меня до колен посинели, распухли, настолько я уставала…
Пока я с ним… Этого не делали… Но, когда уходила, его
фотографировали… Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю
его, и у меня на руках остаются кусочки его кожи, прилипают. Прошу:
«Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, не покинула наверху шва,
«. Любой шовчик —
это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. Никто из медсестер не мог подойти, прикоснуться, если что-нибудь
нужно, зовут меня. И они фотографировали… Говорили, для науки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Все мое… Все
любимое… Если бы я могла их туда не пустить! Если бы…
Выйду из палаты в коридор… И иду на стенку, на диван, потому что я их не вижу. Говорю дежурной медсестре: «Он умирает». — Она мне отвечает: «А что
ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста.
Ты сидишь возле реактора». Все мое… Все любимое.
Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт… Стены скоблили,
взорвали паркет и вынесли… Столярку.
Дальше… Последнее… Помню вспышками… Обрыв…
Ночь сижу возле него на стульчике… В восемь утра: «Васенька, я пойду.
Я немножко отдохну». Откроет и закроет глаза — отпустил. Только дойду до гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так
все болело, как уже стучит санитарка: «Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!»
А в то утро Таня Кибенок так меня просила, молила: «Поедем со мной на кладбище. Я без тебя не смогу». В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю
Правика… С Витей они были друзья… Мы дружили семьями… За день до взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там
красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни… Такие мы счастливые!
Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: «Как он там?»
— «Пятнадцать минут назад умер». Как? Я всю ночь у него. Только на три часа
отлучилась! Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо и кричала… На всю гостиницу… Ко мне боялись подойти… Опомнилась:
напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы… Он лежал еще в барокамере, не увезли… Последние слова его: «Люся! Люсенька!» — «Только
отошла. Сейчас прибежит», — успокоила медсестра. Вздохнул и затих…
Уже я от него не оторвалась… Шла с ним до гроба… Хотя запомнила не сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет… Этот пакет… В морге спросили:
«Хотите, мы покажем вам, во что его оденем». Хочу! Одели в парадную форму,
фуражку наверх на грудь положили. Обуть не обули, не подобрали обувь, потому
что ноги распухли… Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли,
целого тела уже не было… Все — рана… В больнице последние два дня…
Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло…
Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот… Захлебывался своими
внутренностями… Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него
выгребаю… Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить…
Это все такое родное… Такое любимое… Ни один размер обуви невозможно
было натянуть… Положили в гроб босого…
На моих глазах… В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали… И этот мешок уже положили в деревянный гроб… А гроб еще одним
мешком обвязали… Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка… И уже все
это поместили в цинковый гроб… Втиснули… Одна фуражка наверху
осталась…
Съехались все… Его родители, мои родители… Купили в Москве черные
платки… Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же,
что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень
радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. В запаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документ
подписать… Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, его
убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они уже
государственные люди… Принадлежат государству.
Сели в катафалк… Родственники и какие-то военные люди. Полковник с рацией… По рации передают: «Ждите наших приказаний! Ждите!» Два или три
часа колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся…
По рации: «На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные
корреспонденты. Еще подождите». Родители молчат… Платок у мамы черный… Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: «Почему моего мужа надо
прятать? Он — кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?» Мама:
«Тихо, тихо, дочечка». Гладит меня по голове… Полковник передает:
«Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика». На кладбище нас
окружили солдаты… Шли под конвоем… И гроб несли… Никого не пустили…
Одни мы были… Засыпали моментально. «Быстро! Быстро!» — командовал офицер.
Даже не дали гроб обнять… И — сразу в автобусы… Все крадком…
Мгновенно купили и принесли обратные билеты… На следующий день. Все
время с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не дал
даже выйти из гостиницы и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы мы с кем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я уже
даже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала все
полотенца, все простыни… Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок.
Наверное, сожгли… За гостиницу мы сами заплатили… За четырнадцать
суток…
Клиника лучевой болезни — четырнадцать суток… За четырнадцать суток
человек умирает…
Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала трое
суток… Приехала «Скорая помощь». «Нет, — сказал врач, — она не умерла. Она
проснется. Это такой страшный сон».
Мне было двадцать три года…
Я помню сон… Приходит ко мне моя умершая бабушка, в той одежде, в которой мы ее похоронили. И наряжает елку. «Бабушка, почему у нас елка? Ведь
сейчас лето?» — «Так надо. Скоро твой Васенька ко мне придет». А он вырос
среди леса. Я помню сон. — Вася приходит в белом и зовет Наташу. Нашу
девочку, которую я еще не родила. Уже она большая. Подросла. Он подбрасывает
ее под потолок, и они смеются… А я смотрю на них и думаю, что счастье —
это так просто. Я сню… Мы бродим с ним по воде. Долго-долго идем…
Просил, наверное, чтобы я не плакала… Давал знак. Оттуда… Сверху…
(Затихает надолго.)
Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала — на кладбище. К нему!
И там на кладбище у меня начались схватки… Только я с ним заговорила…
Вызвали «Скорую»… Рожала я у той же Ангелины Васильевны Гуськовой. Она
меня еще тогда предупредила: «Рожать приезжай к нам». На две недели раньше
срока родила…
Мне показали… Девочка… «Наташенька, — позвала я. — Папа назвал тебя
Наташенькой». На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки… А у нее был цирроз
печени… В печени — двадцать восемь рентген… Врожденный порок сердца…
Через четыре часа сказали, что девочка умерла… И опять, что мы ее вам не отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забрать
для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначала
его, а теперь еще хочет… Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним…
(Молчит.)
Все не те слова вам говорю… Не такие… Нельзя мне кричать после
инсульта. И плакать нельзя. Потому и слова не такие… Но скажу… Еще никто
не знает… Когда я не отдала им мою девочку… Нашу девочку… Тогда они
принесли мне деревянную коробочку: «Она — там». Я посмотрела… Ее запеленали… Она в пеленочках… И тогда я заплакала: «Положите ее у его
ног. Скажите, что это наша Наташенька».
Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко… Там только его имя…
Она же была без имени, без ничего… Только душа… Душу я там и похоронила…
Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один — ему, второй — на уголок
кладу ей. Ползаю у могилы на коленках… Всегда на коленках… (Бессвязно).
Я ее убила… Я… Она… Спасла… Моя девочка меня спасла, она приняла
весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара. Такая
маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она спасла… Но я любила их двоих…
Разве… Разве можно убить любовью? Такой любовью… Почему это рядом?
Любовь и смерть… Вместе… Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на коленках… (Надолго затихает).
…В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, кто
с атомной станции. Квартира большая, двухкомнатная, о какой мы с Васей
мечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда ни гляну — везде он…
Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бы забыться. И так два года… Сню
сон… Мы идем с ним, а он идет босиком… «Почему ты всегда необутый?» —
«Да потому, что у меня ничего нет». Пошла в церковь… Батюшка меня научил:
«Надо купить тапочки большого размера и положить кому-нибудь в гроб.
Написать записку — что это ему». Я так и сделала… Приехала в Москву и сразу — в церковь. В Москве я к нему ближе… Он там лежит, на Митинском
кладбище… Рассказываю служителю, что так и так, мне надо тапочки передать.
Спрашивает: «А ведомо тебе, как это делать надо?» Еще раз объяснил…
Как
раз внесли отпевать дедушку старого. Я подхожу к гробу, поднимаю накидочку и кладу туда тапочки. «А записку ты написала?» — «Да, написала, но не указала,
на каком кладбище он лежит». — «Там они все в одном мире. Найдут его».
У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю на небо: «Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить». Днем иду мимо
детского садика, стану и стою… Глядела бы и глядела на детей… Я сходила
с ума! И стала ночью просить: «Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь быть
одна. Не выдержу дальше. Васенька!!» А в другой раз так попрошу: «Васенька,
мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка».
Мне было двадцать пять лет…
Я нашла мужчину… Я все ему открыла. Всю правду — что у меня одна
любовь, на всю жизнь… Я все ему открыла… Мы встречались, но я никогда
его в дом к себе не звала, в дом не могла… Там — Вася…
Работала я кондитером… Леплю торт, а слезы катятся… Я не плачу, а слезы катятся… Единственное, о чем девочек просила: «Не жалейте меня.
Будете жалеть, я уйду». Я хотела быть, как все…
Принесли мне Васин орден… Красного цвета… Я смотреть на него долго
не могла… Слезы катятся…
…Родила мальчика. Андрей… Андрейка… Подруги останавливали: «Тебе
нельзя рожать», и врачи пугали: «Ваш организм не выдержит». Потом… Потом
они сказали, что он будет без ручки… Без правой ручки… Аппарат
показывал… «Ну, и что? — думала я. — Научу писать его левой ручкой». А родился нормальный… красивый мальчик… Учится уже в школе, учится на одни
пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно все понимает: «Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты дышать сможешь?» Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли по улице… И я, чувствую, падаю… Тогда меня разбил первый инсульт… Там, на улице… «Мамочка, тебе водички дать». — «Нет, ты стой возле меня. Никуда не уходи». И хватанула его за руку. Дальше не помню… Открыла глаза в больнице… Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У него
рука долго была синяя. Теперь выходим из дома: «Мамочка, только не хватай
меня за руку. Я никуда от тебя не уйду». Он тоже болеет: две недели в школе,
две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углу
Вася. Его фотографии… Ночью с ним говорю и говорю… Бывает, меня во сне
попросит: «Покажи нашего ребеночка». Мы с Андрейкой приходим… А он приводит за руку дочку… Всегда с дочкой… Играет только с ней…
Так я и живу… Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше… (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целая
улица, ее так и называют — чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции
проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию
обслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания,
инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, что
реактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто
умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу — шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили… Что видели… О смерти люди не хотят слушать. О страшном…
Но я вам рассказывала о любви… Как я любила…
«Автор: Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко